Георгий Семёнов - Утренние слезы

Шаблонов уже собирался лечь в постель, как вдруг кто-то торопливо пробежал по коридору, где-то хлопнула дверь, и женский голос со смехом спросил что-то…

— Чего, чего! — услышал Шаблонов у себя за дверью. — Все уже закрылось! Десять минут… Разве успеешь! А кто здесь живет? — спросил девичий голосок, и Шаблонов услышал вдруг нетерпеливый стук в дверь: — Ей, кто тут? Откройте…

— Сейчас, — откликнулся Шаблонов и, ничего не понимая, в тревожной торопливости надел рубашку.

На пороге стояла очень высокая девушка в голубом стареньком тренировочном костюмчике.

— О-ой! — сказала она. — Это не наш… — Но не попятилась, а без тени смущения на лице вдруг спросила у Шаблонова: — А у вас ничего нет поесть? Вы тут один живете, да? Вы, наверное, начальник какой-нибудь. Трехместный на одного, — говорила она, переступив порог и оглядывая его жилище. — Шикарно!

— Ну, раз зашли, — сказал Шаблонов с иронической усмешкой, — так уж закрывайте, а то что ж так, нараспашку…

— Нет, я серьезно… У вас не найдется чего-нибудь? А то есть ужасно хочется!

— Найдется, найдется, — ворчливо отозвался Шаблонов, захлопывая дверь. — Ну, садитесь, что ли…

— Нет, а правда, вы кто? — спросила она, дохнув ему в лицо чуть заметным неприятным винным запахом.

— Ревизор.

— Остряк, — сказала девушка и с игривым пренебрежением села на стул, положив ногу на ногу.

Она была в белых босоножках, кожа которых потрескалась на сгибах и покрылась черными морщинами. Городская пыль еще не была омыта с ног, смуглые ее пальцы, длинные и плотно прижатые друг к дружке, с белесыми ногтями, были обметаны серой пылью, а стопы, казалось, были усыпаны бурыми какими-то веснушками. Девушка не прятала грязных своих ног, словно бы пыль на ее ступнях и пальцах была так же естественна, как и то, что она зашла к нему в номер с неожиданной своей просьбой, словно она очень доверяла ему, незнакомому человеку, зная заранее, что он не осудит ее за пыль на ногах и за этот выгоревший, с белыми лампасами, туго натянутый костюмчик, который она тоже не успела сменить на платье.

Шаблонов мельком успел увидеть только общее выражение ее лица и теперь, роясь в чемоданчике, доставая хлеб, боялся поднять на девушку глаза, потому что ему показалось, что она очень красива и у нее подвижные, нервные ноздри.

— Может, чаю хотите сладкого? — осмелился спросить он и очень разволновался, разглядев наконец-то свою нежданную гостью.

— А, черт с ним, с чаем… Давайте пить чай. Я бы, конечно, чего-нибудь покрепче с горя… Но черт с ним. Проиграла я сегодня по-глупому! — воскликнула она, всплеснув руками. — Должна была прийти первой, а пришла шестой… И к черту! Чтоб я еще раз согласилась — никогда! Этот наш дурак уговорил меня. Я месяцев пять не тренировалась, зажирела… А он — поехали да поехали… Первое место! Тьфу! Позорище… Вы представляете, такая дылда, как я, бежит. Ой, кошмар! Фу-у! Да еще жара эта. Голова — печка, ничего не вижу, не слышу. А прибежала — и свалилась как дура! В глазах ночь, ноги подкосились, и я прямо куда-то ухнула. Господи! Мне бы сойти, я уже знала, что проигрываю, мне бы сойти, а я бегу. Ну, не дура? А у вас ничего нет выпить?

— Нет, — виновато сказал Шаблонов и очень пожалел, что у него нет бутылочки вина.

Она, казалось, тоже только теперь разглядела его и немножко оробела, во всяком случае смущенно опустила глаза и поджала ноги, спрятав их в тени стула. Руки она положила на колени, обхватив их растопыренными пальцами с белесыми тоже, выпуклыми, длинными ногтями, на которых жалко розовели остатки лака.

— Вы не подумайте, — сказала она, — что я какая-нибудь… Я думала, здесь наши. Мне все равно, я могу уйти, если мешаю… Забыла сегодня поесть. А тут буфета никакого, ничего… Хоть помирай. Мне ребята налили вина, а я думаю, а, черт с ним! Собака, — сказала она без всякой злобы. — Говорила этому дураку, чтоб отстал… «Поедем, поедем! Первое место!» Ну, какая я бегунья! Была. Да, была. А теперь вон бедра какие! — она с явным отвращением хлопнула себя по упругим ляжкам. — Мне килограмма четыре или пять сбрасывать, если бегать. Надоело все! На кой черт мне этот спорт? Верно? Я жутко переживаю, когда проигрываю. Сдохнуть могу от тоски! А зачем мне это нужно? Как будто меня оплевали, оскорбили, втоптали в грязь. А всего-то! Не прибежала первой. Ну, не дура?

Ее вьющиеся, очень светлые волосы были растрепаны и не прибраны, спадая на лоб, с которого она их то и дело сдувала. Они, видимо, щекотали, и ей казалось, что тополиные пушинки, летающие в комнате, садились на кожу лба.

— Вы извините меня, — сказала она вдруг. — Я, наверное, пойду. А то как-то неловко. Думала, кто-нибудь из наших…

А Шаблонов, который уже вскипятил кружку воды, весь встрепенулся.

— Нет, нет, — сказал он. — Это уж совсем! Пока не поедите, я вас никуда, так и знайте… Я вот даже сейчас дверь запру, а ключ, — говорил он, подходя к двери и поворачивая ключ, — а ключ положу в карман. Вот так. Это я, чтоб никто не вломился. У вас тут очень серьезные ребятишки, чего доброго, подумают, что я вас похитил у них.

А она, откинув голову, открыв лицо свое бледному и холодному свету, с насмешливой и очень горькой, застывшей улыбкой удивленно наблюдала за ним. Рот ее был полуоткрыт, как у дорогой куклы, и Шаблонов увидел под верхней губой, тоже как у куклы, ряд белых и сухих зубов, поблескивающих чистой эмалью. Ни порошком, ни пастой нельзя было довести их до такой поразительной белизны — это уж от роду. Это подарок.

— Ну и что? — протяжно спросила она.

Но тут же тряхнула головой, ворох ее волос вспыхнул под светом, прикрыл лицо тенью, и она засмеялась:

— Черт с ним. Запирайте. Я все равно не боюсь.

— А чего вам-то… Это я боюсь! — подхватил Шаблонов. — Вас ведь, наверное, хватились, ищут. Где… А как вас, кстати, зовут?

— Саша.

— Саша? — переспросил он. — Ничего себе! А-а странно… Редкое теперь имя. Хорошее. Саша. А меня Петькой зовут… Тоже не частое.

— А я Петровна…

— Ну, значит, — сказал Шаблонов, чувствуя, как колотится у него сердце, — судьба. Александра, да еще Петровна… Вы сладкий будете? Я вам сейчас бутербродов сделаю. С бутербродами сладкого чаю… Кстати, индийский. Пейте, ешьте, не стесняйтесь. У меня еще есть. Я еще сделаю… Хотите с сыром?

Он с глупейшим и каким-то благоговейным восторгом уселся на кровать и смотрел на Сашу, которая, прихлебывая горячий чай, ела бутерброды, приготовленные им. Он никогда еще в своей жизни никого не кормил, если не считать сына, и потому испытывал совершенно незнакомое ему чувство, похожее, наверное, на чувство женщины, кормящей голодного мужа. Он любовался своей гостьей, ее жадностью, с какой она поедала бутерброды, и улыбка не сходила с его лица. Его все умиляло в ней: даже жадность, даже набитый рот, трудное заглатывание пищи — все нравилось ему.