Георгий Семёнов - Утренние слезы

Разглядел, или, точнее сказать, увидел, я ее совсем недавно, когда она стала приходить к нам в гости, в нашу маленькую комнатку. Это случилось вдруг, совершенно неожиданно для меня. Я посмотрел на нее, когда она сидела на стареньком диване, и с удивлением понял, что она красавица. Совсем непохожая на Олю, таинственная какая-то красавица с умными глазами и, что было странным и трудно объяснимым, — умными и чуткими губами, движения и каждый вздрог которых, каждая морщинка так тонко согласована была с движением глаз и бровей. Впрочем, я не берусь объяснять того впечатления, какое произвела на меня в тот вечер Галя Макарова, потому что все будет ложью или полуправдой. Но я не женщину, не соперницу своей жены вдруг увидел в ней, а как бы разглядел в ней ее умную и мало кому понятную красоту, и был очень счастлив в тот вечер, будто сам поднялся на одну ступеньку выше людей, не заметивших еще потрясшую меня красоту этой девушки, был очень рад за себя и горд своим открытием.

Я испытывал к ней с той поры братские, чувства, любя ее как младшую сестру, и не мог, конечно, решиться вдруг познакомить ее с человеком, который когда-то был моим кумиром.

Этому, однако, суждено было случиться.

Но все мои сомнения вскоре рассеялись без следа, потому что Галя так увлекла Лёдика и так сама увлеклась им, что чудилось, оба они наконец-то нашли друг друга. Прошло полгода, и мы с женой, нянча сына, вспоминали и говорили о Лёдике и Гале Макаровой как об одном неделимом целом.

Они и внешне как будто были созданы друг для друга: Лёдик рядом с ней казался истинным мужчиной, а Галя была истинной женщиной, с нежной покорностью признавшей за Лёдиком первенство во всем, что касалось общего их мнения о чем-либо значительном или совсем незначительном. Она с нежной покорностью умолкала, преданно глядя на Лёдика, если он начинал говорить, и с умных ее, нервных губ не сходила улыбка тихого любования им. А он, в свою очередь, тоже умел смягчать резкость своих суждений, каким-то образом делал так, что получалось в итоге, что Галя тоже в чем-то права и ее мнение заслуживает внимания и уважения.

Мы с Ольгой любовались ими, слушая этот их дуэт, а порой даже добродушно посмеивались, что Галя, конечно, замечала и всегда смущалась, вспыхивая вся, будто бы мы вдруг увидели и почувствовали, как безмерно, как глубоко счастлива она; Галя стыдилась своего счастья.

Не знаю, все ли уж так хорошо и благополучно было у них на самом деле, всегда ли они так нежны и уступчивы бывали друг с другом, когда оставались наедине, но нам с Олей хотелось тогда, чтобы они поскорей поженились. Я опять любил своего друга и преклонялся перед ним. Опять, как когда-то, чувствовал себя в чем-то виноватым перед ним, словно, женившись, я поступил эгоистично и вроде бы не по-дружески, оставив как бы его одного в трудный момент жизни. Бросил, да к тому же еще стал нехорошо думать о нем, стал не доверять одинокому, как мне теперь казалось, не понятому мною и даже оскорбленному тайным подозрением человеку. Я опять сотворил для себя непревзойденного, умного и мужественного друга — того кумира, которому мне страстно хотелось подчиняться, как в детстве, без раздумий, чтить его денно и нощно, драться за него с несогласными и не щадить себя в этих воображаемых драках.

Лёдик очень рано стал лысеть, у него уже к двадцати четырем годам оголилось залобье, образовались две высокие, до блеска отшлифованные залысины. Черты лица от напряженной пятилетней учебы обострились и приобрели ту суховатую мужественную законченность, которая вызывала во мне восхищение и горделивое какое-то чувство, граничащее с раболепием, что этот великолепный экземпляр истинной мужской красоты, этот, в моем представлении, образец мужчины, этот человек с умными, усталыми и проницательными глазами запросто приходит ко мне и скромно спрашивает меня о чем-то, просит совета или пятерку взаймы, в то время как сама природа создала его для того, чтобы повелевать мною, давать мне советы, как жить и как поступать мне в том или ином случае, не говоря уже о деньгах, которые ему — Лёдику Ландышеву! — приходится просить у меня, вместо того чтобы иметь их самому в неограниченном или уж во всяком случае достаточном количестве, чтобы не думать об этом, не отвлекаться на такие мелочи быта.

Во мне опять проснулся и с новой энергией зажил неисправимый, глухой ко всяким размышлениям фанатик, и я порой даже с женой своей ссорился, если она вдруг находила в Лёдике какие-либо недостатки. Простые ее замечания, что Галя совсем что-то потускнела за последнее время и что Лёдик имеет к этому прямое отношение, приводили меня в бешенство, и я очертя голову бросался на защиту друга, не слушая и не желая слушать объяснений жены.

— Нет, ты уж послушай, — сказала мне однажды Оля. — Почему бы тебе не послушать? Все-таки твой друг. Галка мне рассказывала, что он доводит ее чуть ли не каждый день и требует, чтобы она до свадьбы стала его женой, чтоб доказать — только тогда он женится, когда узнает, — что она девушка. Он же оскорбляет ее… Она плакала, когда мне рассказывала.

— Ну, а почему бы ей не стать его женой? Какая разница — до или после свадьбы. Все это предрассудки! — взорвался я в негодовании на жену и на Галю Макарову.

— У кого предрассудки-то?! Если тебе не верят и прямым текстом говорят, что не верят, и требуют доказательств… Я б ему по морде за такие слова… Полтора года голову морочил, а теперь наше вам — доказательства потребовались. Допрашивает ее, как прокурор, о ее знакомых парнях, с кем куда ходила, с кем целовалась… С ума можно сойти!

Я не перебивал жену, пока она мне рассказывала о Лёдике. Я вдруг с мучительной грустью понял, что это правда. Я узнал его. Я и сам всегда знал Лёдика именно таким: подозрительным, расчетливым и не рискующим ни в чем человеком. Я никогда ничего не рассказывал жене о Лёдике, она его совершенно не знала, а я… Получалось так, что я, зная Лёдика, сочинил его не только для себя, но и для них тоже. Они поверили мне, и теперь мне было очень стыдно перед ними, особенно перед Галей, младшей моей сестренкой, словно бы это я, и только я, обманул ее. В сознании моем рушилось хрупкое, стройное сооружение, которое я возвел в своем воображении, впервые оно рушилось с таким треском и с такой серой, мучнистой пылью…

Я ударил кулаком по столу и сказал в сердцах:

— Так какого дьявола она не врезала ему, если такое дело! Взяла бы да и послала его к черту!

«Всю жизнь я выступал его адвокатом, — думал я в отчаянии, — всю жизнь сочинял для себя образ превосходного и обаятельного человека и сумел так убедить себя в его непогрешимости, что и люди тоже начинали верить в это. Значит, я страшнее его? — спрашивал я себя. — Значит, вина моя тяжелее? Значит, не он, а я последний из подлецов? Его адвокат».