Георгий Семёнов - Утренние слезы

Тем временем за обочиной дороги расступался лес, и первые избенки Чеглокова выбегали навстречу автобусу: голубые, серые, зеленые, бурые, с ухоженными палисадниками, с антеннами на шиферных и железных крышах. А вскоре автобус тормозил около каменного желтого магазина с цементными ступеньками перед входом.

Тут люди жили очень хорошо, как понимала Анна Степановна, были зажиточными и счастливыми.

Она нетвердо ступала на землю, сходя с высокой подножки автобуса, и, вдохнув свежего воздуха, торопилась со своим пустым мешком к магазину, чтобы успеть на обратный автобус: они тут ходили так редко, что опаздывать нельзя было никак.

Обычно она успевала обернуться и, накупив хлеба, вермишели, спичек, чаю, липких карамелек, сахару и каких-нибудь рыбных консервов в масле, не забыв при этом и про «пузырек», содержимым которого она в самом деле угощала случайных помощников по хозяйству, без чего никак нельзя было обойтись ей, старой женщине, потому как за деньги никого не заманишь, торопилась к автобусной остановке, перекинув связанный мешок через плечо и согнувшись под его тяжестью. Ее серовато-бурые глаза светились в такие минуты, как камушки под дождем, и столько в них было и радости от удачи, и заботы, и страха перед предстоящей дорогой; она со страдальческой взглядкой так посматривала по сторонам, отыскивая среди поджидавших на остановке людей доброго какого-нибудь «сынка», который бы помог ей взобраться в переполненный автобус, так заискивающе улыбалась людям и жалостливо охала под тяжестью, стараясь разжалобить их, что всякий раз дорога домой превращалась для нее в истинную муку, в страдание ни с чем не сравнимое. На какой-нибудь Эверест или другую неприступную гору легче было забраться людям, чем этой одинокой старушке сесть на рейсовый автобус, идущий до Киянова, до большого поселка леспромхоза. Во рту у нее пересыхало от волнения при одной лишь мысли, что ей не удастся сесть, хотя до сих пор ей как-то удавалось втиснуться в людскую массу, втащив за собой проклятый и такой драгоценный для нее мешок, который застревал, стиснутый дверцами.

— Помогите, люди добрые, христом-богом прошу… Помогите, — просила она сухим, срывающимся голосом, будто погибала ни за что. — Милок! — кричала она шоферу. — Подожди, а то ведь мешок-то мой… видишь ты как… Открой двери! Прижало его… Подожди ехать… Люди добрые, помогите, — молила она, надрываясь в тщетных усилиях протащить мешок в автобус…

Ее ругали нетерпеливо, особенно молодые бабы. Но все-таки находился кто-то среди пассажиров и помогал, втаскивая мешок, вырывая его из дверей, которые со скрипом и лязгом затворялись наконец за спиной у Анны Степановны, оказывавшейся всегда последней при посадке, потому что те, кто помоложе и посильней, никогда не уступали ей дороги, даже если она была на остановке первой.

Очередь на этом перегруженном маршруте никогда не соблюдалась, и люди лезли в автобус, как будто спасаясь от какой-то опасности, кричали, ругались, толкали друг друга в дверях. И только в автобусе они добрели и как ни в чем не бывало улыбались опять друг другу, успокаивались, приходя в себя, и делались опять обыкновенными незлобивыми людьми, будто стыдились самих себя и даже удивлялись, почему это они вели себя так нехорошо. Здоровались, перекидывались словечками со знакомыми, деньги платили за проезд, точно задобрить хотели шоферов, точно совали скромненькие подарочки, отказываясь от билетов, которые жгли им руки, как если бы за подарки свои они получали деньги.

Вроде бы не глупые люди, не бездельники, не мошенники, ищущие для себя выгоду, а не понимали, что творят зло. Не понимали, что где-то там, в неведомых сферах районной транспортной службы, такие же люди, как и они сами, составляя финансовые сводки, указывали, наверное, в них количество перевезенных за месяц, за квартал или за год пассажиров, исходя из числа проданных билетов. По сводкам получалось, что дела с пассажирским транспортом на районных маршрутах обстоят благополучно, пассажиров ездит мало, автобусы ходят полупустые и ни о каком улучшении в этом вопросе не может быть и речи. Бездумная доброта людей, сующих шоферам свои медяки, как будто шоферы эти, живя на одну зарплату, были нищими, оборачивалась страшным злом для них же самих.

Откуда такое напастье? Никто не хотел задумываться. Ругали начальство, что нет автобусов и что ездить по дорогам — мучение; не любили и даже презирали редких ревизоров, которые нет-нет да появлялись вдруг, задерживая отправку автобуса; платили штрафы, проклиная контролеров, считая их чуть ли не личными врагами, и жалели смущенного шофера, если контролер грозился и ругал его, выговаривая за халатность; называли контролеров дармоедами; которым делать нечего, но в толк взять не могли, что те по силе возможностей своих старались поправить положение дел, если, конечно, добросовестно исполняли свои обязанности. Отчетность, разумеется, была и у шоферов, да и не каждый из них был негодяем, как, впрочем, и пассажиры тоже далеко не все отказывались от билетов, особенно те из них, которые нечасто ездили по этим дорогам и не знали здешних порядков.

Но при всем при этом автобусов на маршрутах было так мало и были они такие старые, изношенные и изуродованные бездорожьем, так часто они ломались, подолгу отстаивая в ремонте, что сплошь и рядом людям приходилось добираться на попутных грузовиках, не дождавшись автобуса, а то и вовсе откладывать поездку, если дом был рядом и ехать было не к спеху.

Кто-кто, а уж Анна Степановна Богдашкина, родившаяся и выросшая в этих лесистых, приболоченных краях, хорошо знала все эти неурядицы и, состарившись тут, пускалась теперь в путь с опаской, радуясь всякий раз, если благополучно возвращалась домой. Она, правда, знала времена и потруднее теперешних, когда можно было добраться до Чеглокова или Киянова, которое было много дальше, чем Чеглоково, только пешком или на телеге, а об автобусах вообще не мечтали. Но в то время она была молодой. Теперь же восемнадцать километров, которые она раньше одолевала без особого напряжения, стали для нее непреодолимым препятствием. Да и то надо сказать, что раньше не было особой нужды часто ходить из деревни в эти большие села и поселки, потому что хлебы пекли дома, молоко, масло, сметану и мясо тоже имели под руками, а ездили или ходили в поселки или города только за тем товаром, какого не было в деревне. Собирались по нескольку человек и шли или ехали в большие села и городки как на праздник или на ярмарку.

А теперь столько мучений! Одно дело доехать до Чеглокова, а что если магазин там закрыт на санитарный день или на учет — что тогда делать? И об этом тоже волновалась Анна Степановна, пока ехала, и так уставала душою от всех этих переживаний, так нервничала, скорбно сжимая морщинистые и сухие губы, так ей хотелось скорее увидеть открытый магазин, что у нее даже грудь начинала болеть и не хватало воздуха, когда она подъезжала к Чеглокову. Она теперь с завистью поглядывала на тех людей, которые ничего этого не знали и не очень-то беспокоились о житейских своих делах, — жили так, будто это их не касалось. И порой жалела себя, не в силах уже припомнить того времени, когда она так же вот беззаботно жила на свете.