Георгий Семёнов - Утренние слезы

Среди ночи, сытый и полупьяный, разморенный усталостью охотник, приглаживая рукой измятые под беретом упруго вьющиеся волосы, лег на низенький матрас в темной половине, слыша, как товарищ его, опьянев, о чем-то тихо и страстно все еще говорит с хозяином, о чем-то спорит с ним, что-то доказывает, потягивая крепкое вино из стакана. Под этот говорок он блаженно потянулся на скрипучем матрасе, как маленький ребенок, которого родители, оставшиеся за столом, уложили спать, и вдруг увидел в косых лучах желтого света, пробивавшегося из-за перегородки, в теплом полумраке спящую за занавеской женщину, которая днем кормила дочку супом.

Она спала, раскинувшись под жарким одеялом, и он увидел лишь золотистое ее, округло-точеное колено, отблескивающее упругой кожей.

Он закрыл глаза и улыбнулся в смущении — так близко и так таинственно тихо спала чужая женщина, выпростав из-под стеганого одеяла ногу и не подозревая, что ее может увидеть он, вернувшийся из леса в неурочный час.

Все смешалось в его сознании, все чувства пришли опять в смятение, и он, не понимая, для чего ему все это нужно: ехать за тридевять земель, жечь бензин, рисковать на обгонах, торопиться, чтобы залезть в грязную тележку и трястись по бездорожью, а потом стрелять и ранить вальдшнепа, прилетевшего в эти гиблые леса с юга, тащиться по тяжелому полю в мертвую деревню, освещать фонариком нищету разоренного дома, наткнуться взглядом на ручную поделку ушедших из жизни людей, увидеть в ней что-то важное для души, а после всего этого лежать на продавленном, скрипучем матрасе, пропахшем чужим потом, слышать спорящих за стенкой товарищей и в радостном удивлении смотреть краешком глаза на обнаженное колено спящей женщины, которую он не успел даже рассмотреть как следует днем, — не понимая, для чего все это нужно ему, он между тем чувствовал, что запомнит теперь на всю жизнь эту странную ночь с томящими душу подробностями, с ее запахами, звуками, страданиями, радостями, сомнениями, которые вплетались в эту ночь как неотъемлемые ее части, и что никогда он уже не спутает эту ночь с другими ночами и зорями… Он чувствовал, что именно эта ночь была очень нужна ему в жизни: ночь с убитым вальдшнепом, с деревянной рогулькой, называющейся пальцем, и с этой ничего не подозревающей, крепко спящей за ситцевыми занавесками женщиной, недавно родившей девочку с плавающими голубыми глазами.

Зачем?

Он еще раз хотел взглянуть на спящую женщину, но глаза его уже так тяжело и плотно закрылись, что он никак не мог справиться с ними, — улыбка пробежала по всему телу, и он в счастливом и блаженном неведении удивленно провалился в сои.

Вялая улыбка брезжит на его измученном неземной уже заботой лице. Улыбается он чему-то очень далекому и нереальному — так далек и нереален женский голосок в телефонной трубке, дрожащей в его руке, обтянутой сухой пятнистой кожей.

— Я-то? Хорошо. И чувствую себя тоже хорошо, хожу в сквер, отдыхаю там на скамеечке… Вот так, милая, ты о себе-то мне расскажи-ка лучше. Совсем забыла меня. Совсем! Я понимаю, семья, заботы разные… Зашла бы все-таки. Соскучился я до тоски. Вот и заходи, потолкуем о твоих неприятностях, может, что-нибудь и придумаем вместе. Ладно, жду, милая. Не обмани. Очень буду ждать… Как праздника. Вот… Целую тебя. Сразу после работы? Это, значит, в половине седьмого вечера? Хорошо, моя красавица.

Он кладет дрожащую трубку на рычаг автомата, улыбка угасает на морщинистом лице, он ее словно бы пережевывает бесцветными губами и проглатывает с отвращением. И с этим обычным теперь выражением какой-то брезгливости на лице идет по тротуару, прижимаясь к стенам домов. Розовые, воспаленные на ветру глаза его поблескивают голубенькой слезкой. Цементного цвета габардиновое пальто старого покроя с жировыми пятнами на лацканах болтается, как кавалерийская шинель, прикрывая ноги чуть ли не до щиколоток. Плечи обвисли, а из обтрепанных рукавов видны только кончики заострившихся пальцев. Ботинки шаркают по асфальту, шаг его короток и неуверен. Старческие, немощные заботы сплелись в сплошное страдание на его лице — ему в ходьбе теперь приходится беспокоиться о том, как бы не упасть, не оступиться на уличном переходе, успеть дойти до противоположного тротуара, пока горит зеленый свет. Серая, вытертая фетровая шляпа с просолившейся лентой и шелковое, скользко прячущееся под воротником узенькое кашне. Тонкие поля шляпы волнисты и давно уже неуправляемы, некогда модный излом заострился, а сам колпак промялся по форме черепа.

Все теперь раздражает его! Даже женщины, на которых он давно уже не смотрит как на некий слабый пол. Они для него теперь стали сильными, и он сердится на них, когда те толкают его в дверях магазина, не пропускают первым, капризно ругается в троллейбусах или в метро, если ему не уступают места, требует внимания к себе, хотя бывает терпелив, если не женщина, а мужчина нахально сидит, не вставая. Мужчин он побаивается, сторонится шумных компаний, обходит пьяных, подозрительно вглядывается исподтишка в лица встречных, а иной раз даже останавливается, пропуская быстро идущего за ним следом человека.

По-мужицки крутой и хваткий, окружавший себя в прошлом людьми подобострастными и робкими, умевший одним своим взглядом лишить дара речи, но любивший и простить великодушно, — человек этот, по фамилии Рогов, так одряхлел к семидесяти годам, так изменился душой и телом, что его трудно было бы узнать даже тем людям, которым он чуть ли не во снах являлся и которые трепетали когда-то перед ним в его кабинете, не решаясь присесть на стул, если он и просил их об этом.

Анатолий Васильевич Рогов имел всегда при себе довольно пухлую пачку с вырезками из газет: тут были статьи на хозяйственные темы, на темы морали и быта, статьи под рубрикой «Из зала суда» и множество всяких заметок, имеющих какое-либо воспитательное или поучительное значение. Провинившихся сотрудников Анатолий Васильевич усаживал на стул и, ссылаясь на занятость, говорил вежливо и как бы между прочим:

— Ты тут пока посиди и вот это почитай, а я тем временем займусь одним дельцем. Читай внимательно и, когда прочтешь, расскажешь мне содержание статьи. Вот так… Сиди и читай.

Он вытаскивал из папки какую-нибудь статью, которая, по его мнению, лучше, чем он сам, могла объяснить виновнику смысл и значение его проступка, и углублялся в свои дела. И лишь после того, как статья была прочитана, начинал со своим подчиненным разговор по существу, забывая о педагогике и не скупясь на выражения резкие и обидные.

Этот стиль Рогов перенял еще в молодости у своего, покойного теперь, начальника, который не однажды заставлял его читать статьи на моральные темы, расспрашивая потом, о чем там написано, делая это с ехидной какой-то наивностью и приговаривая с удивлением: «Да что ты говоришь! Не может быть! Так прямо и написано? А ну-ка, прочти мне вслух». И Рогов читал, ненавидя в эти минуты самого себя, а в душе кляня на чем свет стоит своего мучителя.