Александр Письменный - Ничего особенного не случилось

— Дайте мне рабочих, — попросил геолог, — своими силами мне не обеспечить заиловку.

Но рабочих ему дать не могли, все были заняты в шахте. Там делали перемычки, вели боковой ходок, в обход пожару, заливали пожарный участок водой.

Тогда Иван Коровин организовал рабочую бригаду, и люди, отработав свою смену в шахте, шли к геологам бурить скважины для заиловки.

Внизу приходилось работать при температуре пятьдесят — пятьдесят пять градусов. Многие с трудом переносили эту жару. Иван Коровин держался впереди всех, вел за собой бригаду. Ближе к очагу температура становилась все выше, доходя до семидесяти градусов. Люди работали голыми, едкий пот покрывал их тела. Час работы в таких условиях доводил до изнурения. Ванька и после такой работы поднимался на-гора и работал с бурильщиками Лепинского.

Он работал за двоих, за троих. Он решил доказать своей работой преданность руднику, рассеять все те подозрения, которые внушала многим его связь с компанией Мысова.

Но газ продолжал выделяться. Он шел со струей воздуха. Это помогало вести работы, так как можно было вентилировать шахту, но это же означало, что процесс не локализован, горение продолжается.

Отец лежал больной. Каждый день приходил доктор и, выслушав отца, качал большой лысой головой и безжалостно мял свое правое ухо.

— Тут медицина бессильна, — говорил он, надевая шубу и ища калоши ногой.

И однажды, после ухода доктора, Иван пошел к горноспасателям и предложил идти искать место, откуда проникает газ. Если бы удалось обнаружить и герметически закрыть его, горение бы прекратилось. С ним пошли инструктор команды и боец.

Свет в газовом участке не горел. Они освещали себе дорогу аккумуляторными лампами. Идти было жарко. Респираторы тащить было тяжело. Иногда Ванька останавливался и зажигал спичку. Временами она горела, иногда гасла мгновенно — шел газ. Через некоторое время они обнаружили довольно широкую щель. Ванька просунул руку, но не достал дна щели. Зажег спичку у верхнего конца. Спичка горела. Поднес вниз, огонек мгновенно погас. Через эту щель и проникали газ и воздух. Они внимательно осмотрели расположение щели и пошли назад. По дороге инструктор споткнулся о доску, падая, увлек за собой бойца. Мундштуки от кислородных баллонов при падении выпали, горноспасатели вдохнули газа и остались на земле. Иван бросился к ним, потряс — они лежали без памяти. Ванька сунул каждому в рот мундштук, как соску, поднял бойца и потащил его к выходу, вынес его в штрек и пошел за инструктором. Еле дотащил его и свалился сам. Отдышавшись, понял, что в баллоне иссяк кислород. Он поднялся, удивленно посмеиваясь: как ему удалось выбраться обратно. Горноспасатели приходили в сознание. Их тошнило. На помощь Ваньке бежали люди. Ванька объяснил, в чем дело, и полез на-гора.

Когда он поднялся на-гора, ламповщица сказала ему, что Лазарь Александрович при смерти. Не переодеваясь, Иван побежал домой.

В маленьком свежесрубленном доме умирал старик. Кровать его стояла у окна, и в запорошенное снегом стекло были видны голые стволы сосен и тяжелые кроны их, засыпанные снегом. Дальше за деревьями поднимался железный копер шахты с вертящимся колесом.

Иван на цыпочках подошел к постели отца и наклонился над ним.

— Ну, как, отец? — спросил он.

Отец шевельнул рукой, и губы его что-то зашептали. Иван пододвинулся ближе.

— Жаль, — услыхал он шепот старика, — хотел бы я видеть, что дальше будет…

Старик вскинул сухую лиловатую руку, захрипел и умер.

Отец не узнал, что будет дальше. Жизнь его кончилась.

Жизнь сына только начиналась.

Не знаю, как теперь поезда из Ленинграда ходят в Приозерск, может, их перевели на электрическую тягу, но тогда я здорово влопался, забравшись на дачу к черту на рога. Впрочем, дело даже не в этом. Все дело в том, с какой противной неожиданностью я вдруг почувствовал, что много, в сущности, не понимаю и веду себя с наивностью ребенка.

Как вы, наверно, успели заметить, я человек немолодой. Ну, брюшко и лысина — это еще так-сяк. Главное — возраст довольно солидный и служебное положение: я — заместитель главного инженера Тюбе-Каштырской гидроэлектростанции, наверно, слышали про такую?

Рассказать же я хочу поучительную историю о наказанной добродетели или о гении и злодействе, как вам будет удобнее. А может, это просто смешная история, психологический этюд, и мне она кажется не только смешной, но и трагической потому, что я — натура впечатлительная и лицо, так сказать, пострадавшее. Одним словом, это история о меде… Ну, а раз о меде, то, значит, и о дегте, не так ли? В общем, бочка меда и ложка дегтя. Или, наоборот, смотря по тому, как вам будет удобнее.

Не стоит вдаваться в подробности и рассказывать, что такое Тюбе-Каштырская гидроэлектростанция с технической точки зрения. Замечу только, что это объект красоты необыкновенной, — это я заявляю вам как специалист. А мне как-никак уже за пятьдесят, и за последнюю треть века не одну замечательную стройку я начинал с нулевой отметки.

В то время, о котором пойдет рассказ, я был старшим прорабом по бетону. Ну, а бетон на Тюбе-Каштырской ГЭС был исключительный.

Сейчас у нас строительство приближается к концу, и вместо бетона, как заместитель главного инженера, я по уши погряз в вопросах труда и зарплаты. И финансы на мне, и планирование, и общие вопросы. А в те времена мы только сделали всю землю и подходила пора лезть в воду. И тут вдруг знакомые напевы, главного инженера проекта, а с ним и весь его синклит требуют к начальству в Ленинград. Наш Семен Борисович, однако, к опрометчивым решениям отродясь не имел склонности, и прыткость, как все здравомыслящие люди, справедливо полагал полезной только при ловле блох. Поэтому, естественно, он меня направил в Ленинград. Задача ясная: принять на свою могучую грудь первый удар критических песнопений, а там, по мере надобности, подкатят за пять тысяч километров и главное наши силы.

Тут самое время вам сказать, что к Ленинграду у меня с молодых лет отношение особенное. Не люблю высокопарных слов, но родился я в Козлове, ныне он зовется Мичуринском, а учился в Ленинграде, и все ленинградское для меня, просто скажем, — дорого до святости.

Если бы вы спросили, а что больше всего мне правится в Ленинграде, пожалуй, я не смог бы определить. День-деньской готов кружить по ленинградским улицам, по самым величественным и самым захудалым. Мне нравится самый воздух Ленинграда. Или, скажем, его окраска. В его ансамблях и перспективах всегда есть что-то таинственное. Вспомните Инженерный замок, например, или арку Новой Голландии. Достоевский его назвал самым умышленным городом во всем мире. Очень верная мысль. Где-нибудь в незнакомом углу попадется тебе вдруг дом из красного кирпича, эдакий, черт бы его взял, особенный питерский кирпичный дом. Стоишь и смотришь: что за удивительный неповторимый цвет у кирпичной кладки! Наверно, бесподобный цвет кирпича есть результат атмосферных условий, свойственных только Ленинграду. Но тебе это все равно. Ты смотришь и любуешься. Цвет бычьей крови, как древняя японская глазурь, так, что ли? Может, видели такую в музее? А просторы Невы! Вид, открывающийся с Дворцовой набережной! Слушайте, Кутузов уезжал отсюда в Действующую армию принимать командование, и, ей-богу, тут ты и начинаешь соображать, что человек, живущий перед таким простором, таким величием, не побоюсь громких слов, не мог не выйти победителем в Великой Отечественной войне.