Борис Губер - Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 4

— Чорт! — выругался он. Но из флигеля, на ходу поднимая воротник пиджака, уже выбегал управляющий.

— Мое почтение, здравствуйте, сию минутку отопру, — говорил он, угодливо улыбаясь и без толку суетясь: — делами интересуетесь?

— Да, — холодно ответил Алексей Иванович, проходя в сенцы, — будьте добры показать мне книги.

В конторе было пусто, неприбрано, мрачно. Галактион Дмитриевич едва заметно пожал плечами и уставился в угол — в углу висела икона.

— Какие ж у нас книги! У нас книг никаких не ведется… Хозяйство ведь самое простое-с.

— Да? Ска-жите пожалуйста! — Алексей Иванович нетерпеливо постукивал сапогом о перекладину стола, и голос его был нарочно спокоен: — так, значит, ни одной книги и не ведете?

— Кассовая разве… Так она дома у меня, на квартире.

— Дома?.. Ну, что ж, принесите.

Барометр, бумажки на гвоздике, образ. По простому еловому столу — кляксы, росчерки, какие-то рожи… Алексей Иванович долго рассматривал их — и едкое раздражение его росло. Совсем позабыв о постоянных своих страхах, думал он только о деньгах — погоди ты у меня!.. Когда, наконец, управляющий принес тоненькую книгу в зеленом с разводами переплете — он молча взял ее, вытащил из портмонэ грязный растоскуевский листочек — читал и постукивал ногой.

— Ну-с, что вы скажете? — спросил он.

Галактион Дмитриевич недоумело склонился над столом:

— На счет чего-с?

— А вот на счет записей этих… Это что?

Галактион Дмитриевич выпрямился и ничего не ответил. Глухо захлопнулась книга. Алексей Иванович встал:

— Разговаривать с вами долго я не стану. Того, что вы успели, — он сделал коротенькую паузочку и отчеканил, — на-во-ро-вать! — не вернешь. Но делать вам здесь больше нечего. Понятно? Можете сегодня же отсюда убираться.

Галактион Дмитриевич молчал. От недавней его угодливости не осталось и следа, — он поигрывал скулами и сопел носом. Молчание это будто кнутом стегнуло Алексея Ивановича — вспоминая парня в изнавоженной рубахе, он бешено заорал:

— Вон!

Глаза желтовато-серые, с коричневыми крапинками, сузились насмешливо и нагло, голос был тоже насмешлив и нагл:

— Никуда я уходить не собираюсь… Можете не кричать, все равно я вас за хозяина не считаю. Неизвестно еще, кто раньше… — он не успел кончить: книга в зеленой папке сильно и отчетливо ударила его по щеке, он качнулся в сторону, не скоро приходя в себя, сжал кулаки… Прямо на него, напряженным круглым взглядом, глянула плоская синяя сталь.

— Ну? — шагнул вперед Алексей Иванович, — марш!

Галактион Дмитриевич растерянно выпятился в сени, повернулся и трусливо втягивая голову в плечи, заторопился к флигелю.

Бобылья жизнь — срамота одна… Ну, годится разве мужик печку топить, или стирать собственные свои порты? А тут вот, хочешь не хочешь, — делай…

Но за веселость, за бороду светло-желтую, за непокойный нрав — любили Акима все, и бабы часто забегали к нему — хлебы затворить, прибраться, или еще там чего-нибудь по бабьей своей части, а мужики подолгу сидели у него вечерами, говорили про войну, про учредилку, про землю.

О поместьи, о Таубихе говорил Аким с такою злобой, что мужики только сплевывали:

— Эк, корежит-то тебя!

— Бить их нужно, вот что! Пока не изничтожим их всех — ни хрена не получится… ха! В их, в барынях этих, самая зараза.

— Ну-ну, — возражал кто-нибудь посмирнее, — нам барыня-то ничего. Нам землицы бы, это правильно, а барыня что ж… Пускай себе проживает.

— Землицы, землицы, — кривлялся Аким, от злости просыпая из кисета табак. — А хер не хошь? Не хошь?.. Ну, тогда и не говори!.. От ей землю зубом не вытянешь.

— Это конешно, — соглашались мужики.

Но Акима уже не остановишь:

— Оны только вот мужика давить, — захлебывается он, — Таубиха, она мать его, чорта, расселася как жаба, она, стерва, в церкву и то пешком не дойдет — каких кобылиц для нее запрягают… А я, — а я, может, лошади во всю жизню не имел!

Аким сидел подле печки, не торопясь щипал лучину, тяпая косарем, напевал любимую свою солдатскую песню:

— начинал он тонким, сдавленным голосом и сам себя же подхватывал баском:

Галактион Дмитриевич постучал в окошко и приложился к стеклу — темно в избе, ничего не видать. Аким подошел.

— Чего нужно?

— Зайти хочу.

— Заходи, кто тебе не велит! — Чиркнул спичкой, полез в печь с головой. Галактион Дмитриевич присел на табурет, не зная, с чего начать, сказал: — дым-то какой… Печка у тебя, говорю, дымит!

— Ничего, брат. Это вам, может, обозначаит, если ты такой благородный, а мы привычны…

Помолчали. Седенький хворостяной дым заволакивал избу; становилось еще неприветней. Аким налил в чугунок воды, достал из залавка ножик.

— Ну, как ты, с барыней своей, надумали чего? — спросил он, принимаясь чистить картошку: — небось в город пишете, бумагу насчет нас, что мужики коней на господскую землю гоняют?

Аким засмеялся и подмигнул:

— Не выйдет, брат, ваша дело ни фига! Теперя стражников этих самых нету.

Галактион Дмитриевич обиженно замахал руками:

— Что ты, что ты, я на это не согласен. Я сам против них иду… Да что! — ушел я из поместья, вот!

Аким даже ножик уронил:

— Как так ушел?

— Очень просто! Не желаю ихние интересы соблюдать. Хватит с меня — поездили на нас.

— Врешь, небось?

— Чего там врешь… Квартиру себе подыскиваю. — Галактион Дмитриевич опустил глаза, внимательно проследил таракана, бежавшего поперек пола. — Хочешь, к тебе с'еду?.. А?

Аким выпучил глаза, — вот так клюква!

Крепкий осенний мороз накрепко сковал дорогу, твердые каменные кочки угловатыми глыбами застыли вдоль дорожных колей. Старый фаэтон прыгал по кочкам — в сломанной рессоре было зажато березовое полено. Анна Аполлоновна охала:

— Ох, не могу…

— Ничего, сейчас доедем, — успокаивал ее сын, стараясь быть ласковым… У ограды попался Растоскуев. Рядом с ним шла Паня — черная бархатная шубка и тонкий от мороза румянец делали ее вялое, круглое личико красивей и моложе.

— С праздником вас, — сказал Растоскуев, подбегая помочь.

Анна Аполлоновна, опираясь на его руку, выбралась из фаэтона:

— Какая у вас дочка красавица!

Паня потупилась, не выдержала — подняла глаза, и тотчас же румянец ее стал горячее и гуще: бритый, немного припудренный, с тонкими губами и черной повязкой на голове, сжал ее неподвижные пальцы:

— Здравствуйте.

Жадно ощущая крепкий и четкий бой сердца, Паня отняла руку и совсем застыдилась. С колокольни, оглушая своим медным грохотом, грохнули колокола. Парфен Палч торопился договорить: — …сюда на село перебрался к Акиму-Бобылю… Ужасный подлый человек Аким этот самый… — но вошли в церковь, и он смолк. Служба только началась.