Александр Грачёв - Сторожка у Буруканских перекатов [Повесть]

«Все, не состоялась моя поездка, — с огорчением подумал Шурка, возвращаясь на крылечко. — Ну и морока…» Он постоял здесь в раздумье и хотел уже идти к лодке, как дверь отворилась, и он увидел Колчанова с чемоданом в руке.

— Готова моторка?

— Все готово, Алексей Петрович.

— Помоги там Надежде Михайловне донести ящички с пробирками, — Колчанов направился к берегу.

Пронина тщательно вытирала глаза, когда в лаборатории появился Толпыга.

— Шура, мы успеем до вечера приехать в село? — как ни в чем не бывало спрашивала она.

— До вечера можно два раза съездить, — холодно-безразличным тоном отвечал Толпыга.

— А дождь нас не застанет в дороге?

— Я в небесной канцелярии не был, не знаю.

Пронина деланно рассмеялась, хотя в ответе Толпыги не было и намека на шутку.

Провожать ее никто не пришел. Верка Лобзякова — и та где-то спряталась.

— Ну, Алеша, до свидания. — Пронина встала против Колчанова, грустно глядя ему в глаза. Пожитки ее были уложены в лодке. — Надеюсь, ты все-таки будешь писать мне?

— Не знаю, — Колчанов задумчиво смотрел мимо нее, куда-то в даль лугов. — Хотя, конечно, мы еще многого не сказали друг другу. А впрочем, время покажет. До свидания, Надя, садись.

В глазах Прониной отражалась глубокая, совсем не наигранная тоска. Сердце Колчанова больно сжалось при виде ее грустно склоненной головы; на минуту он вдруг забыл обо всем неприятном, и Надя показалась ему близкой, родной, необходимой в жизни… Неужели он теряет ее навсегда?..

— Как мне тяжело уезжать от тебя, Алеша, — прошептала Пронина, и слезы снова заблестели на ее глазах. Но она тотчас же вытерла их и тихо сказала: — До свидания, Алешенька… Помоги мне сесть.

Он помог ей пройти, с силой оттолкнул моторку от берега и мрачно наблюдал за тем, как она уходит по инерции все дальше и дальше. Но вот мотор взревел, и легкая лодочка, набирая скорость, помчалась в направлении Нижней протоки. Пронина махала платочком, но с берега ей никто не отвечал, кроме Колчанова.

…По мере того как лодка уносилась от стана, Пронина испытывала все более тягостную тоску. Ничего подобного с ней никогда не бывало, даже когда она покидала Москву, отправляясь на Дальний Восток. Что бы это значило, почему так жестоко гложет ее душу это неизведанное, тревожное и вместе с тем светлое чувство? «Что это? Что со мной? — думала она, отрешенно глядя на привольный простор Амура и прислушиваясь к внутреннему голосу. — Что я наделала!..» Совершенно в новом свете вдруг увидела она все, что происходило в эти три месяца в ее жизни, и особенно события вчерашнего дня. «Признайся хоть самой себе, почему ты так поступила?»

Пронина все время видела перед собой глаза Колчанова: черные, немного грустные, направленные, кажется, в самую ее душу. Они осуждали с тоской и болью, а ей так хотелось, чтобы они сияли в счастливой улыбке, как было когда-то.

Чувство раскаяния все сильнее терзало Пронину. С беспощадностью самого строгого судьи бичевала она себя буквально за все, в чем мало-мальски находила проявление эгоизма. И чем строже она судила себя, тем яснее видела благородство и красоту души Колчанова.

Где-то на половине пути у нее вдруг родилась мысль вернуться на Чогор. Вернуться, мужественно предстать перед товарищеским судом, честно покаяться перед этими светлыми и чистыми ребятами и начать жить по-новому… Хлудков? Пусть порадуется. Но зато как очистится ее совесть. Эта мысль все больше захватывала ее, она представлялась единственным спасением от терзающих душу угрызений совести. На душе посветлело. Решение принято — она возвращается на Чогор! Она повернулась к Толпыге, сделала знак, чтобы он приглушил мотор, шум которого мешал говорить. Толпыга убрал газ, и лодка резко сбавила бег.

— Шура, — Пронина мило и откровенно улыбалась, — ты только не смейся тому, что я тебе скажу: я хочу вернуться на Чогор. Я не могу уезжать, не извинившись перед бригадой…

— Не могу, Надежда Михайловна, — мрачно сказал Толпыга, отводя глаза в сторону.

— Почему?

— Петр Григорьевич не разрешил.

— Как не разрешил? — у Прониной от изумления поползли вверх тонкие дуги бровей.

— Да так, не разрешил — и все. Сказал, чтобы я не возвращался, если вы попросите повернуть назад…

Лицо Прониной как-то сразу поблекло.

— Боже мой… Старый учитель… — прошептала она и отвернулась от Толпыги.

Мотор взревел с новой силой, и лодка помчалась по шершавой ряби волн, поднимаемой легким верховым ветерком.

Показалось Средне-Амурское — россыпь изб по горбатому увалу, подернутому прозрачной голубизной. Толпыга держал моторку посередине Амура, прочерчивая, словно по линейке, длинную полосу на воде. Вскоре он заметил под правым берегом встречный катер — голубой, со стройно вытянутым корпусом. «Не к нам ли разъездной идет?» — подумал он и повел моторку на сближение с катером. Катер тоже сменил свой курс и пошел навстречу.

Еще издали Шурка разглядел на палубе катера Лиду Гаркавую. Она стояла прямо, лицом навстречу ветру; за спиной, словно крылья, трепетали полы накидки; ветер зачесывал назад и трепал ее кудри. Она, должно быть, узнала колчановскую лодку и замахала рукой. Толпыга лихо, как истинный моряк, сделал крутой вираж позади катера и с ходу, точно подвел лодку к его правому борту, выключив мотор. Лида чуть сощуренными глазами внимательно посматривала на Пронину, пока расспрашивала Толпыгу, куда и зачем они едут. Потом спросила Пронину:

— А как ваши успехи? Нашли что-нибудь интересное на Чогоре?

— Нашла то, чего иной человек не находит за всю жизнь…

— Я вас не понимаю, Надежда Михайловна.

— А вы даже знаете меня по имени-отчеству? — Пронина посмотрела на Гаркавую, кокетливо склонив голову.

— Что же тут удивительного? Мы ведь учились с вами на одном факультете. Но вы, кажется, о чем-то умалчиваете? — почти вызывающе продолжала Гаркавая.

— О том, дорогая Лидия Сергеевна, — так кажется? — что называется «фиаско». Но сейчас не время и не место говорить об этом. Вы на Чогор?

— Да. Завтра мы проводим районный комсомольский актив, посвященный опыту работы молодежной бригады рыбаков-рыбоводов. На активе будет присутствовать вся бригада…

Пронина, сдерживая волнение, спросила:

— Скажите, а мне можно присутствовать?

Гаркавая с откровенным подозрением посмотрела в лицо Прониной. В вопросе ей послышалась ирония. Но нет, на лице Прониной не видно и тени иронии; наоборот, в глазах проглядывает глубокая печаль.

— Почему же нельзя? — просто сказала Гаркавая, продолжая откровенно изучать Пронину. — Вы же комсомолка?

— Была, но, кажется, давно выбыла механически, как это часто случается с комсомольцами моего возраста.