Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

Полковник сидел у камина, в котором никогда не горело. Коробился тусклой позолотой дракон на боках вазы, листалась отсыревшая толстая книга. Полковник закрывал её и через минуту снова открывал. Свет он не включал, будто дремал. Да? Вполне правдоподобно. Ровно в двенадцать часов стеклом рассыпался телефонный звонок, и циничный голос друга, молодого хирурга Савицкого сообщил: «Теотокопулос?! Ну, всё в порядке, можешь выпить свою бутылку. Счастлив твой Бог!»

Полковник поблагодарил. Бутылки не выпил. Сел, как сидел. Бог его, действительно, был счастлив.

К утру пустился бисерный дождь, полковника порадовавший, но прекратился. Полковник, забывший было о дожде, прислушался к пропавшему шороху и пожал плечами. Он сидел с толстой книгой на коленях, глаза держал закрытыми. Несколько раз в комнату заходил ординарец, покашливал, как бы напоминая, что скоро ехать, что машина готова, – покашливал, что шофёр готов, дремлет на кухне под жалобную болтовню пани Квятковской, которой лишь на вид шестьдесят, а по метрическому свидетельству всего сорок один, – покашливал, пальцем проводя резко под поясом.

Полковник не отвечал. Но не спал. Ординарец знал, что полковник не спит и думает, знал, не размышляя над тем, что Кондрат Теотокопулос овладел этим умением исключительно благодаря, как принято говорить, стечению обстоятельств, в которых просвещённому человеку нетрудно углядеть проблески классицизма чистой воды.

И впрямь, чтобы собрать воедино время и место, нужно быть любимцем муз и баловнем судьбы! Судьба подсунула полковнику Приамурский край, 39-й год, заключение в тюрьме и капитана Канделя. Бог капитана был грустным старым Богом.

Сопенье ординарца, равно как и усердное покашливание ничуть не беспокоили полковника, не мешали ему сидеть и не думать, как делал это капитан Кандель, у которого почему-то никогда не переводился рыбий жир. Капитан был лих и безукоризнен в церемониях утренней зарядки, бритья и приятия полезных для организма веществ, – батарею бутылок с рыбьим жиром он, несмотря на официальное разрешение, тщательно прятал под нарами, аргументируя это тем, что витамины, мол, разлагаются от прямого света. Капитан говорил после зарядки, – плод раздумий: «Моё здоровье не столько моё, сколько жены, детей и отечества».

Тогда полковник в тёплой бесконечной дремоте думал и думал, – в частности, о неуловимой ошибке во внешне безупречном умозаключении капитана, наталкивающей его, ещё не будучи обнаруженной, на целый ряд мыслей, приступать к рассмотрению которых полковник несколько побаивался. Неведомо какую форму приняли бы они в дальнейшем, неизвестно какую форму принял бы полковник, проследуй он за ними, когда бы не ежедневное созерцание соседа, выпуклыми семитскими веками закрывшего глаза – и с утра до вечера: о жене? – кивок головой из стороны в сторону, от стены в стену, о детях? – тот же кивок, об отечестве? – маятник, туда-сюда. Или всё снилось полковнику? Можно было спеть «а ну-ка, девушки…» – результат остался бы тем же.

Из намордника падал луч на колено капитана, передвигался к двери. Вопреки оптимизму, вере в несомненную связь своего здоровья с детьми, женщинами и отечеством, через одиннадцать месяцев капитан был расстрелян. Бог капитана осиротел, прикрывая воспалённые глаза семитскими веками. Дети капитана (мальчик и девочка, погодки), когда полковник спустя полгода пришёл возвращать оставшуюся, неприятно липнувшую к пальцам бутылку рыбьего жира, полезли от него под стол. Кудрявая жена что-то глухо бубнила горлом, мямлила, сдёргивала пуховой платок с шеи и не могла сдёрнуть. На половике возле полковника стояла лужей талая вода, и полковник от напряжения шевелил в сапогах пальцами ног. А когда ему на глаза попалось обручальное кольцо жены, простите, вдовы капитана, – она по-прежнему стаскивала платок с шеи и стащить не могла, дети из-под стола смотрели на лужу, в которой стоял он, – полковник Кондрат Теотокопулос вспомнил луч, падавший из намордника на колено ныне упокоившегося капитана, капитанские влажные веки, его сидение дни напролёт без единого движения, муху на стене, кроме того, кое-что ещё вспомнил полковник; с лёгким сожалением подумал о незавершённом строе неких мыслей, о некой необнаруженной ошибке – вспомнил, вздохнул и забыл. И открыл глаза свои полковник Теотокопулос, и посмотрел ими на мир, как смотрят мертвецы, и прочь ринулся от его взора мир, не рассчитывая больше ни на что.

Друзья, соратники… Вероятно, не стоит упоминать, что отношение полковника к витамину D с некоторой поры коренным образом изменилось. Впоследствии дети его перенесут рахит. Но это потом. Нам необходимо другое.

В одно раннее утро поздней осени капитан Кандель вышел за дверь, оставляя в безраздельное владение полковника умение ожидать, которое с годами Теотокопулос разовьёт в настоящее искусство. Снова заморосило. Но ожидать ли? Правильнее будет… Дождь усилился… Не ожидать… Не спать и не думать – так вернее. Остановимся на том.

Полковник опять порадовался дождю – туман разойдётся. Предоставляя ординарцу кашлять сколько заблагорассудится, он не двигался.

Победа состоялась. Ангелы войны разжирели. Полковник подписывал бессчётное количество бумаг. Диктовал, подписывал, звонил и диктовал. Подписывали, диктовали, звонили всюду. В Потсдаме, Берлине, в Москве.

Шились у лучших венских, варшавских, берлинских портных мундиры. Полковник также сшил новый мундир, благо украшать его было чем. Жёны и просто не жёны, младший и старший офицерский состав отводили душу в комиссионных магазинах.

Пили ящиками. Пили, писали, подбивали бабки, сводили, подводили итоги, подсчитывали, возвращались, шили мундиры, что любо-дорого становилось от них, и умирали от инфаркта и холодного пота после полуночи. Цинизм, бывший прерогативой медицинского персонала, проник в штабные круги. У медиков на цинизм не хватало больше сил, дрожали руки. А вскоре мёртвое тело войны стало разлагаться. Потом зашевелились осколки, таящиеся в живом мясе, и волосы под фуражками. Душевно пела Шульженко и разгульно Русланова. Война оказывалась кольцом Мёбиуса, сатанинским фокусом Эшера, дырявым валенком.

Победа могла быть дождём, проясняющим многое. Одиннадцать месяцев плюс полгода… и война. Итого? Нет, счастлив твой Бог, Теотокопулос!

В двенадцать ночи, после звонка из госпиталя, полковник нашёл, что любит свою жену не больше, чем до госпиталя. Стало быть, появление второго ребёнка ничего не изменило. О ребёнке, предположим, он мог бы думать только с некоторой жалостливой брезгливостью, но ведь не думал – потому что, во-первых, не мог, а во-вторых, ребёнок существовал как бы отвлечённой идеей вне его мышления, примерно так же, как обязательная поездка в Краков, о которой вышколенным покашливанием напоминал ординарец.