Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

«Герцога?» – удивлялась я и спрашивала тебя, опять догоняя: «Почему герцога, теперь нет герцогов», – во всяком случае, там, где мы находились, их не должно было быть. Ты не помнишь, ты не мог бы вспомнить, куда мы шли? Ну, конечно, нет! Но либо так, либо иначе, вначале мы шли по дороге, она плавно поднималась в гору, сворачивала налево. Потом загорелся огонёк и возник дом, но ты сказал, что это не тот дом, какой нам нужен, а я вроде сказала, что нам совсем не надо дома, а ты сказал, что дом нужен, только он в других краях, и там течёт ручей, по которому плавает солома. Меня твоя солома почему-то ужасно насмешила, какая нелепая солома… я представила живую солому, которая плавает нагишом в белой шляпе и никого не стесняется; и когда началась гряда белых камней, я присела, потому что под ногами очутилась брошенная детская игрушка. Только вообрази себе, я никогда прежде не встречала таких игрушек, – присела и порвала ремешок на босоножке и поначалу обрадовалась, потому что порядочно натёрла ногу и было больно идти, а потом вспомнила, что босиком не протяну долго и уснула в траве, над головой ветер гудел, как в пустой бутылке… неужели она всё время здесь висит, напоследок подумала, и проснулась от того, что ты наклонился и был не ты, но никем не был… вот. Я тут же догадалась, что ты никто. Помнишь, я сначала говорила, что было тревожно, звезда била в глаза, так это, когда я лежала в траве, она светила надо мной, но, может, я спала одну минуту, не больше, потому что ты сразу наклонился надо мной и приложил к животу руку, и я увидела, что ты расстегнул мне живот и погрузил руку туда, а сам нахмурился. Мне было щекотно, я спросила себя, едва сдерживая отвращение, что ты там сможешь найти, – ведь я не знала, что у меня там, а ты так спокойно всё это сделал, как врач. Потом я сказала одну-единственную фразу и тут же её забыла. Но именно в ней и заключался смысл всего сна… и в белых камнях. Я мысленно вернулась к ним, ходила как бы около, но тут позади меня вместо дороги, по которой мы шли, образовалась улица под снегом, всё под снегом: и крыши, и люди, а я была босиком, в летнем платье, и шёл отовсюду снег очень тёплый, и я совсем забыла, что ты расстегнул меня, трогал меня, и меня тошнило, тошнило и тошнило, и я думала, что вот, дескать, не выйти мне из этой улицы. Хорошо, что ты меня разбудил. Правда, я почувствовала, что ты наклонился, и проснулась.

Соня зевнула, потянулась, бросилась в постель и пожелала мне спокойной ночи. Ночь была беспокойной, ночь лихорадило маслянистым жаром, и она не влекла спящих плавно и неустанно – вертела до головокружения на одном месте, бросала на отточенные зубцы дневных хребтов, иссекая снопы видений отчаянной голубизны. Тот год ознаменовался миграцией божьих коровок. До вечера, до заката стадами перелетали они, застилая свет разветвлёнными траурно-багряными роями. По ночам нещадно жалили, тонко, непонятно, противно.

Сбрасывая иногда простыню, которую приходилось из-за жары мочить в воде ради сомнительного облегчения, я становился свидетелем отвратительного зрелища – кишмя кишели божьи коровки в постели, по стенам, на полу. Шелест на слуху, зудящий шелест по телу. Возможно, я немного преувеличиваю, может быть, их было не так и много – было, не было… – но сейчас то (одно из десятка) лето постепенно окрашивается в тона апокалиптические, приобретает новое звучание, устрашает возрастающим шелестом, застилающим древесную, незамутнённую тишь. Оно вскипает, бурлит. Котёл, варево!.. Оно отвращает меня. Однако следует запись, из которой явствует нечто противоположное моему замечанию:

«Надо дождаться лета. Может статься, ты дождёшься его – считай, тебе крупно повезло, считай, ты добрался до дома. Никому не нужны доказательства того, что и так известно. Ты начни не так – терпеливо втяни воздух, и о чём бы ты ни говорил, всё окажется так, как захочешь. Поверь, я видел многое, не перечислить того, что довелось встретить. Нет человека, во всяком случае, я не знаю такого, который бы за один год не столкнулся со всем – ты понимаешь? – со всем, что составляет его будущее и прошлое! Неудивительно, что, когда это происходит, рассудок не повинуется человеку, если, разумеется, не обращён заведомо к двум-трём вещам. Я, плохой советчик, в довершение скажу, что иерархия, в которую мы помещены своей волей, не позволяет мне раскрывать карты, и всё же – ежели найдёшь мужество в себе, ты переживёшь возвращение, снова удалишься, уйдёшь, не тая никакого сожаления. Притча о блудном сыне известна нам не до конца… А хочешь – назови это любовью. Вреда от того не будет».

Тут вступает знакомый голос, преисполненный самонадеянности, поспешности, гордости, словом, всем тем, чем богата опрометчивая юность:

«Ах, старый, любезный сердцу моему друг! Не всё ли равно, у кого молить милосердия и кому нести слова утешения. Пускай у самого себя, пускай самому себе…» – в таком же духе и дальше.

Противоречие налицо. Не углубляя его, обходясь свойственной трюизму очевидностью, оставив соблазн находить противоречие в противоречии и новое противоречие в новом; не прибегая к безупречности симметрии – (видимо, кто-то помнит, что для определения ценности зеркала к нему подносят спичку и по количеству отражений огня судят о так называемой «глубине» амальгамы).

Замечу, что первая реплика предназначалась Герцогу. В его уста я вкладывал восторг перед тремя благостными месяцами созревания и плодоношения. Себе же оставлял роль невразумительного уклончивого восклицания, должного оттенить естественным недоверием с неизъяснимым, теснящим горло счастьем – его речь.

Я взыскивал меру и сухость, чтобы оградить себя от пенного, дикого восхищения – и он, и я… теперь, я не могу без ясно ощутимой неприязни думать о том, что раньше привлекало меня.

Достаточно того, что я теряюсь в догадках, почему раньше мы любовались смуглой летней кожей, загоревшими руками, находя и рукам, и листу, и лучу множество мест в воображении и в языке, который расцветал странным движением, ничуть не напоминающим ни движение воздуха, ни неба, ни планет, ни травы. И всё же в нём присутствовали призраки и того и другого. Робко и стеснённо начинали выговаривать мы, как бы произнося первые слоги повиновения, ученичества – что слово так далеко от действия и предмета, как… элементарная физическая частица от вполне осязаемого стакана с вином, хотя и первое и второе, по утверждению знатоков, несомненны. Но и знатоки, видели мы, тайком вели записи, где говорилось о других пределах, о других рубежах. Не вещью пленительной и воображением ограничивали они себя и свой рассудок, искали сладострастно отсутствие, почему раньше…

Почему теперь не золотистые витражи небес, не телесная стройность, сопряжённая волшебно с душевной лёгкостью, а разящий пот, провалы на месте чудесных бело-чёрных плетений дня и ночи, беспокойство, смятение?..