Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

Утром он повесился. А через день пришла от него открытка (почта… метафизический оттенок) со следующим текстом:

«Саша, ты понимаешь, что это совершенно нелепо, банально, скучно и сплошная безвкусица. Ну нелепо, ну пошло, ну… ну допиши, Бога ради, доскажи сам – что. А я просто не хочу. Не хочу и всё!»

Похоже, он оправдывался передо мной. А теперь, похоже, я оправдываюсь перед тобой, потому что прочитал в твоих письмах (как говорится, – между строк) начало ненужного умиления и восхищения прошлым: тем образом жизни, который, по случайному стечению обстоятельств, мы вели когда-то в Киеве. Уж больно быстро конкретная дата превращается в когда-то… Образ жизни всего лишь образ жизни, и их, если не подразумевать привычные границы, невероятно много. Образ образом, а моя жизнь – словно стёртая экзотическая пластинка, которой можно при случае похвастать, но слушать которую бесполезно, так как кроме шипения и треска ничего не разобрать. У меня нет никаких знаний. Не наделяй меня ирреальным всеведением, не надо. Я никогда не был учителем, я не хотел им быть, и ты не настолько глуп, чтобы меня не понять. Да, правда, когда-то я выбрал статус наблюдателя, но наблюдения, скажу откровенно, подходят к концу. Вывода я сделать не в состоянии. Поиски магической формулы – не мой удел.

Да, ты прав, имея в виду филологию – мной прочитано некоторое количество книг, и теперь я добрался до определённого пункта в обширном, однако довольно сузившемся ландшафте общих мест (как всё быстро делается!), где вынужден остановиться, чтобы не превратиться в Вечного жида, странствующего по одним и тем же местам и натыкающегося на одни и те же лица. Вот ещё причина, мешавшая отвечать на твои письма. Вечный жид, быть может, овладеет (или уже овладел) жанром путевых заметок, набьёт руку… Но толку-то? Не взыщи.

Я, наверное, скоро женюсь, есть тут одно трогательное существо, которому кажется, что я талантлив, любопытен, по сути своей схож с известными примерами такой же талантливости, что у меня глубокая добрая душа, и я способен воспарить, и что для этого нужно лишь её внимание, любовь, и она готова стать жертвой, готова нести свой крест, только бы её избранник – то бишь я – устремился через тернии к звёздам; и другое, – давно знакомое, состоящее из всё тех же глаз, рук, свежести после дождя, пустых улиц…

Вот я женюсь, забуду о вине, куплю себе очки с деревянными стёклами и железную скрипку. Читать буду мадам Блаватскую и мемуары кретинов. Прощай. Не помни обо мне… (цитата?), твой А.К.

P. S. А буде снизойдёт на тебя благодать и захочешь написать воспоминания обо мне – в назидание будущим детям – не премини сказать, что я носил усы, любил кошек, собак, детей, перед смертью перешёл в католичество и написал стихотворение. Стихотворение выдумай сам или попроси кого-нибудь. Много не плати. Желательны октавы, за неимением оных сгодится и сонет. В стихотворении можешь меня изобличить как заклятого эпигона. Кланяйся кому надо».

Кланяюсь. Поклонился. Выпрямился и сказал, что перед тем, как мы стали сжигать книги, расчистили стол. Смахнули в горсть крошки, швырнули в угол. Мы выбрали дом, сообща придумали стены, кто возле сего стоял и какое выражение лица было у него, мы придумали содержимое кладовых – по сколько венков шелковистого лука грузно повисало на крюках, вбитых в потолочные балки, что напоминали трещины, танцевавшие на потолке, как пахло мышами, подсолнечным маслом; мало-помалу мы привыкали к теплоте и невнятности комнат, успев, прежде чем выйти, разглядеть высокие стенные часы с медным ликом. В часах дед прятал бутылки, в подвале часов, куда опускались гири – тонкие лампы, набитые дробью. Бутылок не довелось увидеть, зато в углах за срок нашего пребывания успели распуститься белые восковые маки с иссиня-чёрными натёками изнутри. Мы успели даже сжечь руки известью, которой стволы покрыты весной.

Но ещё весна, весна! Едва не упустили из вида, ведь выбирать удобные для души сезоны тоже входит в нашу задачу, впрочем, какая разница! – лето во много крат благоприятнее для шёпота под деревьями, нет, для крика под деревьями, нет, для бормотания под деревьями – бормотания, шёпота и крика – лето благоприятно.

Воздвигнув среди объедков этот дом, мы было протянули руку к растению – ведь некогда всё было исполнено высочайшего света, – нашли в нём сходство с одним из деревьев, под которыми шёпот, и крик, и бормотание, и лепет любовный, подняли руку и машем, машем рукой. Сколь долог час встречи. Сучья и листья будут шуршать влажно, тереться, поскрипывать о рамы. Второй день не будет униматься дождь.

Рассказывать – что рот раздирать пальцами до ушей, ухитряясь, при всём том, чтобы выходило красиво, изящно, не коробило – значит, подальше, подальше, из последнего ряда смотреть, или ещё дальше – с улицы, подставив небу голову, а там, глядишь, закогтит её луна.

Вымысел! Чистейшей воды вымысел – и мои пресловутые сомнение по поводу целесообразности (не слово, а сороконожка перламутровая), и рассуждения о подлинном и не подлинном. Праздные выдумки.

Время, скажем так, – это часы. Состоят из круга, как обычно. Ни что иное, как часы – в раскрашенном корпусе, со звоночком, со стрелками, с эмалевой цифирью. А затем…

…достаточно и того, что я во взмокшей ладони сжимаю игрушечное дерево. Вот хорошо, вот ладно, вот ответ на небывший вопрос, – давно ли и он был вымыслом? Догорает дотла сигарета. Погасла папироса. Прогоркшая трубка точит вязкую горечь. Огонь пережёвывает книги. И что-то о доме, о его стенах, окнах, мелко изрезанных уставшими рамами, что-то очень сентиментальное, сродни скрипичному концерту.

И о книгах, о том, как они неуследимо умирают, обрекая на изобилие стенных часов, будильников, хромированных наручных…

…и точно так же, как пересматривая чужие письма, чужие записи, мы находим, что ложь, ложь! Ложь сочится изо всех буковок, из ноздреватой бумаги, сладкий трудный пот лжи, так обнаруживаем, что дерзновенный полёт, порыв, откровение – ни что иное, как гримаса, и надо долго петлять в закоулочках, переулочках, чтоб убедиться, как витиеватое полое тело опыта необратимо разрушается – участь покинутых городов, о которых тоже в книгах, в письмах, но и первые и последние так непрочны. Стеклянным бредом мелькают в пальцах шарлатанов слова, хрупко обрушиваются геометрически исступлённые стропила календарей, сходят с ума часовых дел мастера, подымаются в цене вороньи шубы, а нагой оскал собеседника, будто мёртвая кость, нездешним светом озаряет лицо. Окна закрыты.

Поднимается пар от чашек. Северная прохлада наконец укрыла от тягости южных лет. Я и мой приятель – унылые, спятившие, сидим в комнате, уставившись в чай. Он осуждает меня, выискивая подвох, осуждает меня, не зная, что направлен уже ласковой рукой к Фонтанке, к автомашине с надписью «Хлеб» и каждое его слово, каждое его многозначительное отточие, вибрирующие в голосе конфетной фольгой – крохотные отрезки пути, который ему суждено было пройти в недалёком будущем, а сейчас – словно по карте, которой его научили пользоваться ещё в школе, когда обещали будущее, обещали страну, испещрённую молочными реками славы, сплошь и рядом заставленную кисельными берегами благоденствия.