Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

– Розу в могилу опустили? Розу, спрашиваю, опустили?

Ответили, что опустили. Он облегчённо вздохнул и произнёс:

– Он остался с нами. Остался его сын, чтобы продолжать начатое дело, осталась верная его заветам жена.

– Сына! Сы-на! Сы-на! – скандировала толпа. – Сы-на! Пусть скажет последнее прощальное слово! Красивое печальное слово!

От нахлынувшего ужасного предчувствия я не мог двинуться с места. Я знал. Я хорошо знал. Я был не дурак. Я знал, что после моего последнего прощального слова меня бросят в ту же яму, чтобы я стал достойным продолжателем, наследником, (о, что наследуешь, царевич?!), чтобы пророс ранним июньским стеблем, не ведающим ни скорби, ни печали, ни времени, чтобы блаженным одуванчиком качался у бетонной пирамидки с ржавым пентаклем на голове. О, кто соберёт меня! Отовсюду? Кто подберёт клочки меня и смочит их слезами? Пирамидка лежала на мокром снегу тут же, и я как бы повис, раскачиваясь над ней где-то в воздухе, на волос от лезвия, как одного, так и другого – в остекленевших чёрных сучьях, в граящем воронье. Я так ждал… так ждал, что ты придёшь на помощь, ты и ты и ты, когда бы вы ни пришли – я ждал, я так ждал!

А теперь ты спросишь меня и ты, и ты: почему я не плачу над разбитой любовью или гниющей кошкой? Почему не выпускаю птичек из клетки! Почему не хлюпаю над судьбой Мальчика-с-пальчика, почему не говорю тебе о красотах? Ты спрашиваешь, ты осмеливаешься спрашивать, почемуя подставил спину? Не подставлял я её – в чистом поле был я, где спина одинаково хорошо видна с разных сторон.

Я ждал, а он валялся в кустах сирени, задрав ноги в галошах, он ещё не поднялся, пьяница, он всё невнятно молил коров не покидать его – молочных, прекрасных, божественных.

– Мне страшно, – сказал я бабушке.

– Земля сырая, – с тоской сказала бабушка, – студит… застудит – и как не было.

– Я боюсь, – сказал я бабушке.

– Было б чего! – махнула она рукой. – Все к Аврааму на пиво…

– А мамочка? – пустился я в отчаянную спекуляцию. – Как она без меня! Ведь зачахнет, изноет её сердце, – восклицал я, ломая руки. – У неё не будет утешения в жизни, она встретит свой конец одинокой, печальной… О горе! Ей будет нанесён страшный удар! Она не выдержит.

– Выдержит, мой дорогой мальчик, выдержит, – услышал я. – Твоя мать прошла с отцом всю войну. Не такое она видывала, не такое приходилось ей встречать на своём веку. О, если б ты знал, мой мальчик! сколько лишений и горя ей пришлось хлебнуть… Сожженные деревни, руины, голод, свист вражеских снарядов, вой шальных пуль – и если бы не вера!..

– Да, – подтвердила бабушка. – Господь не прощает греха отчаяния.

– Вот видишь! – весело воскликнул человек, трепля меня по щеке. – Бабушка твоя в данный момент совершенно верно оценила ситуацию. Среагировала очень точно. Разумеется, в свете своей религиозной доктрины…

– Этот гадкий, отвратительный мальчишка, – прозвучал за спиной ещё один голос, – однажды украл у меня деньги! Бесчестно солгал, сославшись на вот этого прекраснейшего человека… – Надо полагать, она имела в виду то, что сейчас находилось в гробу. – Бессовестнейшим образом выманил у меня нужную ему для разных гнусностей сумму! Я спрашиваю вас, знавших его отца, что выйдет из такого отщепенца в будущем!? Такие, как он, потом вам в глухом углу нож всадят в спину из-за денег, и даже не из-за денег, а в силу неискоренимой преступности своей натуры…

Ну, Елизавета Густавовна Бэр!.. тут вы ошиблись. Наступит и ваш черёд. Дайте мне только развязаться с папиными друзьями, а там, в свободную минутку, я с удовольствием поразмыслю над вашей судьбой – уж мне-то известно, как однажды ночью выгрызут ваши розовые девственные мозги хриплоголосые дочери луны-кошки, а если не они, то кто же, кто же это по водосточной трубе с бантом на шее карабкается? Кто по половицам мягко ступает, чтобы в следующий момент, попридержав атласный траурный бант, кинуться к тебе, замирая? – бархатный мальчик-скрипач, любимец весталки, надкусит твой лысый череп и захлебнётся розовой жижей твоего вечного страха.

И лгать, лгать, изолгавшись, лгать до удушья. Лгать безудержно, лгать беззастенчиво, бессовестно, нахально, напропалую, до конца, до стеклянного дна, сквозь которое то же самое: лгать, лгать повсюду – рассеивая ложь как семена вечной жизни, украшать ею и брачные чертоги, и перья поэтов. Её облик богини водрузить на древко, отпечатать на полотенцах нетленных стягов – лгать, бежать и лгать, приговаривая, что возможностей она таит без числа – даже правда порой скрывается в ней.

– Я не понимаю тебя! Ты что, нарочно?.. Ты – неблагодарная тварь, вот кто ты. Я говорю со всей ответственностью.

– Пошёл вон, скотина толстая.

– Разве я причинил тебе зло? Я с тобой по-хорошему, а ты как меня изобразил! Полюбуйся, дело твоих рук: про Бальзака, про Гришу, – не Гриша я! Понятно? И никогда, приписываемыми мне халтурами не занимался. Ты всё наврал, дабы выгородить себя, ореольчик подыскиваешь, мучеником норовишь стать! Как бы не так!

– Пошёл вон! Пошёл вон, болван! Много знаешь, очень много знаешь – потолстел от знаний. Иди, худей!

– Где ты был?

– В школе.

– Где ты был, спрашиваю!

– В школе.

– Где ты был, я спрашиваю!!!

– В школе.

– Не лги.

– Я не лгу.

– Где ты был? Где ты был? Где!

– Я говорил.

– Ты лжёшь.

– Нет.

– Тогда где ты был?

– Там.

– Значит, ты не был в школе?

– Я был в школе.

– Ты скажешь или нет?

– Скажу.

– Говори, я слушаю. Я готова внимательно тебя выслушать.

– Я… я был в школе.

– В последний раз…

– В школе.

– Где ты был, подонок последний, последний, дерзкий!

– Не обзывайся. Ты – культурная женщина.

– Хорошо. Ты должен меня понять. Ты ведь не каменный…

– Я понимаю. Я не каменный, я совсем не каменный…

– У тебя есть хоть капелька… капелька! Совести.

– Я не знаю.

– Что!?

– Я был в школе. Я говорю, что был в школе! Мне что кричать надо во всю глотку, что я был в школе? Я был в школе!!!

– Подлец этакий… Где ты был?

– Там меня теперь нет.

– Ты человек? Нет, ты не человек. Животное и то способно понять.

– Да.

– Что ты делал?

– А что?

– Я спрашиваю, где ты был и что ты делал?

– Я делал, что придётся. В школе всегда находят, чем занять таких, как я. Я учил уроки.

– Какая же ты дрянь… Боже мой! Боже мой…

– Я пойду.

– Мне всё равно. Можешь идти. Уходи, но запомни, что ты мне не сын, не сын… А ты, Соня, почему молчала? Почему ты, взрослая девочка, замалчиваешь его поступки, – ты что, их одобряешь? Скажи на милость, как тебя понимать? Конечно, я понимаю, что иметь такого брата стыд и позор, но нужно что-то предпринимать, нужно спасть его из трясины! И мы обязаны, это наш долг! Почему ты молчишь?