Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

Сутулый еврей-заика Ариэль, был промотавшимся потомком отца-философа, светоча и столпа, одного из столпов (поправимся, отдавая дань архитектурному изобилию) диалектического материализма, но и эстетики, то есть, говоря безыскусно, очень красивого диалектического материализма, попросту эстетического материализма, а возможно, и наоборот плюс что-то вроде исторического. Словом, одним из тех умов-столпов был его отец, которыми наперебой хвалятся липнущие, как плащ Дианиры, тонкие дальтонические журналы, и толстые, в псевдо-неказистых обложках, серьёзные. Ариэлем они не хвалились. Надо полагать, они не брали в счёт существования Ариэля, несмотря на благожелательность чумаков, несмотря даже на то, что он сам, как и отец его, был тонким диалектиком.

Нескончаемые противоречия теснились в глубинах его вытянутой огурцом головы. Шевеля губами, как сумасшедший с Подола, отпивая мелкими частыми глотками из стакана мутное розовое вино (вторившее по утрам своим тоном восходу, а по ночам – душной луне), которое длилось у него беспрерывно, точно по мановению волшебной палочки, улыбаясь в землю под ногами то лучезарно, то дико и пугливо, он скитался в недоступных призрачных краях, вызывая сочувствие лиловогубых женщин, прожжённых баритонов и всякого рыночного люда.

Да, вырастали тени после полудня. Вырастали… Длинные тёмные тени простирались от стен и каштанов – Ариэль пересаживался бездумно с места на место, уподобляясь подсолнуху – с места на место: то на камень, то на перевёрнутое ведро, подчас оказываясь в изоляции одиночества, а иной раз – исчезая в толпе пьющих. Никто не пил в магазине. Люди бродили со стаканами по некой условной территории вокруг него, говорили, ссорились, молчали и… разве мало?

Имея, казалось, в наличии такое имя, следовало бы обратить взор к почве под ногами, но иногда что-то портится в роге даров, и щедрость судьбы начинает напоминать своей безвкусицей ответ отличника на экзамене. Его, невольного товарища, называли не как-нибудь, а Небесный Тихоход, что может произвести обманчивое впечатление, будто сердца человеческие всегда устремлены к горним высотам – обманчивое потому, что по отношению к Небесному Тихоходу этого сказать было нельзя.

Он не был диалектиком, не был философом, не был поэтом. Он был лётчиком-испытателем тридцати с лишком лет, без обеих ног, без жены, оставившей его со слезами сочувствия, зато при нескольких ослепительных орденах, о которых поговаривали, что их чистит зубным порошком его соседка. И не соседка, конечно, а сердобольная племянница, хотя и не живёт в его квартире, а только приходит – ордена приходит чистить зубным порошком. Красивый, как из Сопота, он прикатывал к магазину раньше всех. Благоухание «Северного сияния» окутывало его сухощавое голубоглазое лицо. После того, как он лишился ног и юной жены (фотография всегда при нём), Небесный Тихоход со временем обрёл верную компанию в лице своего в некотором роде собрата Ариэля (какже, какже: имена суть производные вещей!) и прочих. Наш падший ангел обладал весьма замкнутым нравом, и потому лишь сын философа иной раз был в силах растопить лёд его ожесточённого безмолвия.

Снисходя милосердно к Небесному Тихоходу, который, видно по всему, неустанно мучился трансцендентальной тайной случившихся с ним метаморфоз, Ариэль всякий раз вскакивал и, заикаясь, кричал ему, подбегая сзади или сбоку:

– Т-т-т-упица! – вырывал беспощадно Ариэль из горла корни согласных. – Вм-мы – вместо того, чтоб приблизится к н-н-н-н-небу, раствориться т-т-там, ты к-к-как бельмо на глазу у всех. Т-ты зачем т-т-тут болтаешься без двух ног? Форменный инвалид, н-н-н-и-и-кудышный калека. Авиатор!!!

Авиатор приоткрывал глаза и смотрел спокойно на Ариэля, суетившегося перед ним, наподобие обезьянки, испуганной болезнью своего хозяина или собрата, не трогающего уже второй день корку от банана. На глаза Небесного Тихохода наворачивался туман, и он запускал в боковой карман руку, вытаскивая оттуда неизменную трёху. А ещё один, Вера Фёдоровна Комиссаржевская, был гомосексуалистом-фантазёром. Сердце его было открыто для каждого. Женщины в нём души не чаяли. Они открывали ему самые заповедные тайны изболевшихся душ в обмен на слова участия, которыми он оделял их, словами и вздохами и вечным припевом: «Да, да, я это очень хорошо понимаю…» И Вере Фёдоровне казалось, что его любят все. Он воображал, что…

Да мало ли что он воображал! Каждый из нас может вообразить, что угодно. Безногий лётчик после пятого стакана, к примеру, воображал, что у него отросли ноги, и тогда он, как бешеный, начинал работать рычагами коляски, полученной им, как поговаривали, взамен на машину и позволение пить здесь, у Михаила Самуэлевича, – и всё та же паскудная племянница! – поговаривали, наблюдая ставшую привычной, но по-прежнему поразительную картину временного помрачения.

Бешено совал рычагами Небесный Тихоход, носясь по узкому крутому переулку, где расположен был магазин, торговавший самым ранним вином – благо движения тут не было вообще, и мог он без опасения за оставшееся туловище воображать, будто бежит на янтарных ногах по зелёному лугу, а от него убегает хорошенькая девушка, которая в отличие от… племянницы не курит, не трёт мелом ордена, а бежит и хохочет, обрамлённая ореолом золотистых волос. И его янтарные ноги тоже как бы хохочут.

Вот только девушка бежит как-то чересчур резво, он задыхается, но не сдаётся, – бежит на каменных ногах, которые медово горят в лучах лесного солнца, задыхается, сбивается, падает, ползёт… и подъезжает к крыльцу, где ждут его многие, в том числе я, Ариэль, Михаил Самуэлевич, склеивший рот до голубого шва, Александр, глядящий прямо в солнце… В проём двери бывал направлен в эти минуты отсутствующий взор Небесного Тихохода.

Глядя искоса на него, Ариэль близоруко бормотал:

– Д-д-дурак… В твои-то годы знать надо, что счастье не догнать на инвалидной коляске. Пей-ка лучше… Тихоход. Михаил Самуэлевич сегодня из Отак свежее вино получил.

А сам Михаил Самуэлевич, завмаг, мистагог, сто первое воплощение Исраэля Баал-Шем-Това, продавец блаженства, уходил, вздыхая посредством носа, в чернеющую дверь, в бархатный проём, где танцевали осы, и спустя минуту появлялся опять, шаркая парусиновыми туфлями, с зелёным вёдерным чайником в руках.

Он наливал. Прищурив глаз, не опуская чайник к стакану, не спрашивая о плате – лил и себе заодно, не сомневаясь в том, что никогда его двугривенный не звякнет о дно леденцовой коробки, на которой второй век, как слезает краска: Париж не Париж, Москва не Москва; себе наливал и нам, а опрокинув вино куда-то в кадык, относил стакан и чайник и выходил снова, чтоб стоять, сложа руки под синим фартуком, как беременная женщина. Чего тебе надобно? Куда ты смотришь?