Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

– За челюстью и розой… – негромко произносит он. – А тот старик? Мне не понять. Он что же, ушёл? Не тот псих, который приставал к оратору, а старик в галошах?

– Старик? – переспрашиваю я, переносясь мыслями в минувшее. – Он сказал всё, что сказал. Он выпил водку, помнишь? Бросил кутьи птицам, намекнул о моём будущем и ушёл по аллее, к которой я безуспешно протискивался сквозь ликующую толпу, падая поминутно в сугробы… какие сугробы! – ледяные холмы… падал, полз на карачках, распевая гимны. И я крикнул ему:

– Дюк! – крикнул я что есть мочи, становясь во весь рост на крыше.

– Герцог! – ору я изо всех сил, срывая горло.

Солнце жарит во все лопатки, и шифер тонко прижигает ступни. Это как песок в лесу, когда вокруг глухо жужжит, и на полянах воздух густо налит мёдом зверобоя. Кто-то отошёл от воды. Протагонист отошёл от воды и, ступая босыми ногами, стал подниматься по откосу к дороге, уходящей в лес. Потом, после короткой остановки, он пойдёт дальше. Я пойду дальше. С ним.

Он по дороге пойдёт ещё дальше, спустится в низину, где чувствуется присутствие болота. Через просеки пройдёт, сминая хрупкие водянистые стебли трубника и калужницы. А безмолвие нарушается звоном комариной стаи, неотступно вьющейся над ним то воздушным столпом, то россыпью, как если разогнуться резко и открыть глаза. Шагами завершается тишина, шагами, пеньем лесной птицы, возникающим как бы ниоткуда, берущим начало из того мира, который раскинулся высоко над соснами – очень чужого, совсем несхожего с тем, по которому он идёт.

Попозже, где-нибудь у небольшого случайного пятна воды, блеск ударит неожиданно по глазам, и он присядет на гниющий грабовый ствол и съест кусок яблочного пирога, а остатки ссыплет в воду черноголовым рыбам.

Рыбы долго будут дрожать у берега, стоя на месте в мутной – когда близко смотреть – зелёной воде, уже зацветающей у другого берега, где помельче. И крошки коснуться поверхности, и рыбы бросятся головами вверх, разбивая гладь на мягкие, непрозрачные, но светлые брызги и мгновенную солнечную пыль. Никогда не понять движения рыбы, её сокровенного исчезновения и появления – того, как она стоит на отмелях, или в примятой течением траве, где связи взбудораженных зеркальных пузырьков скользят по длинным листьям, вода течёт, а рыба стоит, и вдруг – муха над водой крохотную тень уронит, и всплеск. Царствует окунь в глубинах, пескарь у берега, мальки летят недвижно над отмелями песка, тычутся доверчиво в босую ногу, а наверху – привычное пенье птицы. Её и видеть не нужно.

Отходя от воды, он снова погрузится в сумрак, рождённый десятью минутами раньше сверкнувшим лесным озерцом – неправильной формы овалом, по краям которого, шипя, клубится мглистый воздух. Потом чаща, заброшенный песчаный карьер, следы узкоколейки, – ещё помнит он короткие, горохом бегущие трамваи фирмы Эриксон, доживавшие век, со скамьями вдоль, два, как бы песком сырым покрытых рельса: бывшая дорога.

И тут, на дороге, где очень тихо и очень пусто, да так тихо и пусто, что разбирает сомнение: впрямь ли ты один и никого на несколько километров вокруг: одновременно рассматривать можно и обвисшее облако и землю под ногами, и тут, на дороге, он ещё раз пересчитает то, чего ради забирался сюда, в прокалённую душную глухомань, предчувствуя, что рано или поздно, это будет, во всяком случае, должно быть это. Подыскать слово было бы нетрудно, так как тут, что ни скажи, в миг становилось окончательной истиной, но и лень, сила лени, благородство её удерживало от подведения итога. Однако всё объяснить, попытайся он сделать это, было бы трудно, так же как и движение черноголовых рыб, когда они вырываются снизу вверх.

Вначале он остановился и поднял голову, хотя нужды в том не было. Потом, не шелохнувшись, подобрался и прислушался. Даже рот открыл. Глаза скользнули по муравейнику у подножия молодого дубка, а когда миновали его, он подобрался и прислушался, но прислушиваться было незачем – как, слушая, не надо видеть птицы – так любой на его месте почуял бы, что в тишине словно вторая тишина родилась, но чужая, влажная, корневая, а вокруг, свидетельствовали глаза, всё сухо, выморочено полднем, и тело его уже опережало зрение, слух, – двинулось, как бы разошлось во все стороны, переменилось тотчас же, метнулось в самом себе, точно обрадовалось полученной свободе, которая давалась ему сразу же, безоговорочно, даром – а пятка (думать – подавно нет времени: обут ты или нет, хотя настигало ощущение потусторонней гадливости) вонзилась в водянистый голубоватый стебель, вившийся по песку, кончавшийся не цветком, а заострённой мелкой головкой. И стебель взметнулся.

Да, да его движение походит на исчезновение рыбы, когда она уходит косо, бесследно, оставляя тебя в дураках.

Стебель свился в кольцо и выпрямился, пульсируя, а потом плавно сдвинулся и подался по песку. Как он был ничтожен при всей своей дьявольской, притягательной красоте – наряду с источаемым непередаваемым ужасом – среди муравейника, корней песка! На самом деле всё происходило не так быстро, а если видеть всё, иметь не два глаза, не три, а много, как у стрекозы, мухи, чтобы гроздьями они трепетали, излучая видение абсолютное, – тогда и вовсе медленно всё было. Ударить ещё. Императив подкорки. Стук глухо отозвался в бедре. Он отошёл, не признавая своей коснувшуюся змеи ногу, не желая знать её. Свесив ноги в заросшую канаву, он сидел. Потом подтянул к себе ступню и осмотрел её. Ни капли крови. Выплюнув изо рта травинку, он снова подошёл к змее, наклонился над ней и сосновой палкой подтащил вздрагивающую медянку к муравейнику. Зернистый чёрный поток захлестнул размозжённую в хребте тварь. К вечеру останется обглоданный, белый, как нитка, хребет, а наутро и его не станет.

И, наконец, узкоколейка. Шпалы хранят острый запах мазута, потом гора песка, а потом, немного погодя, когда свернётся зной, как кровь, запекаясь на мерно шумящих вершинах деревьев – можно лечь на песок, прижавшись к нему щекой, затем перевернуться на другой бок, совсем как на крыше, или на спину и лежать, доверяясь коже – по ней бегут, покалывая ласково, песчинки.

И кто-то делает шаг, второй шаг в своей ненависти ко всему, кроме вот этого: узкоколейки, заброшенного карьера, коричневой в тугих разводах бабочки – тёмного предзакатного лепестка. Покуда он ещё не знает, что всё это должно значить для него. Зачем ему это: дорога, ведущая к болоту, озерцо, бабочка, мошкара, муравьи, текущие в берегах цепких лучей, кочующее облако, изо сна в явь переходящее легко, словно отвергая своим существованием границу между тем и другим. Не знает, но с непонятным удовлетворением отвечает, что то, остальное, другое – может уничтожить вот это, а тогда он нищим отправится по улочкам и переулочкам просить Христа ради хлеба и любви, – разумеется, если вот это было; узкоколейка, рыбы, ждущие крошек, пробивающие его отражение в воде, брызги, дорога, дурманящая духом смолы, которую точат из-под красных чешуек сосны, а там другое… другого тогда он не знал, конечно, – предстояло лишь начинать…