Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

Он ускоряет шаг, выбирается на дорогу, проходит через полузнакомый двор, на котором сложены свежие доски. Дом лесника. По расчётам до него было две четверти часа. Ходьба – искусство тонкое, предательское, ненадёжное… Сюда он приходил не часто, берёг, но приходил, когда хотелось, когда очень хотелось, и невозможно было превозмочь желания прийти сюда, но, с другой стороны, он чувствовал, что в скором будущем этим не объяснить его приходы, возвращения – мест таких было много. К примеру, весной его тянуло сюда особенно – почему?

В резиновых сапогах, проваливаясь иногда по пояс в снег, под которым оживала, копилась первая вода, – через дальнее озеро он приходил сюда. Припекало. У дома грелись на просохших клочках земли жабы, похожие издали на крапчатые прошлогодние листья. Лениво шевелились и не прыгали – отползали с ленцой к открытой у берега воде, к гребле. Там застывали. А там их было как палым листом насыпано – ступить страшно, и одна на другой, одна на другой – дышало всё. И когда старый Сулима, лесник, бросал в них кусками коры и прикрикивал: «Геть проклятущi!» – они сползали, слепленные воедино весной, и весь берег поднимался, и до воды не добраться было – мутью застило голову, и тошнота была в животе. Он следил за стариком и думал, что когда б сапоги, как у него, до пояса, тогда бы и к лодке он за ним пошёл.

Весна… много в весне всего, отвратительно много. Бывало, что приезжали к Сулиме гости. Пили, ели, пели, несмотря на пост. Приезжали старухи, до бровей забинтованы белым, поверху чёрными в розах платками покрыты, а огромными, клетчатыми, грубыми спины укутаны и на поясницах связаны. Не пили, не ели, сидели на брёвнах под домом. Ждали Велик-день. И холодно становилось к вечеру, ледком подёргивало лужицы, а он не знал: домой ли возвращаться или оставаться до утра – места хватало. Накормят, напоят, расскажут, что вот в Глинянцах «деверлянi грошi промiж людей ходять…» К лету просыхало, твердело до крепости кремния, светлела глина.

Огненный дух смолы сочится из досок. Он проходит мимо пса, распластавшегося на крыльце, ныряет под верёвки, под сухое бельё: две женские сорочки, простыня в бледных небывалых ягодах, коробом стоящий на верёвке вывороченный картуз, – не смей шуметь, пёс узнал тебя, и на том спасибо: не залает, не окликнет. Сейчас, сейчас… кто-то увидит себя. Брови распознает поначалу, руки на каменной кладке, нос, губы – тронет ворот, капля со сплюснутого ведра устремится вниз. Сейчас, сейчас… кукушка закукует в часах, из комнат.

– Дюк… – шёпот шелушится на языке. – Отзовись. До полдня так мало осталось. Я не хочу полдня!

Может быть, меня исключили из школы? Да, да, да, меня исключили из школы, изгнали из рядов мужественных борцов. Несомненно. Не подлежит обжалованию. На две недели я выпаду из социального процесса. Пария, неприкасаемый. Вызову сочувствие у технички. О, там, в прохладных классах идут уроки. Каникулы скоро. Каникулы – пора рекреаций, рекреации – пора вакаций. На вакациях я собираюсь посетить места, теснейшим образом связанные с историей, чтобы с большей силой, с большим чувством причастности ощутить в себе наследие, заветы, чтобы потом учиться, учиться, не покладая рук, зная, что знание – свет, а неучение – тьма, и что судьба моя – в судьбе народной, что будущее принадлежит мне, и я его завоюю, и оно будет неизмеримо светлым – очки тёмные выдадут, дабы в полной мере пользоваться светом.

О, я обещаю исправиться! Я не стану удирать в лес и таскаться по базарам с подонками и жуликами. Даю честное слово, что внимательнейшим, пристальнейшим образом изучу и осмыслю бином Ньютона, закон Бойля и Мариотта, и прочие. Очень прошу! – не говорите маме, оставьте меня в школе! Я хочу утром, как и все мои сверстники, сверкая вычищенными зубами, бежать с учебниками по улицам. Хочу без запинки отвечать, куда течёт река Волга, с чего начинается родина, что такое электрификация, индустриализация, коллективизация, интеллектуализация, модернизация, инсинуация – не оставляйте, не бросайте, друзья, меня на дороге. Я докажу! Только не полдень, не полдень, повторяю я.

А-а-а, Герцог… Никто ведь не умер, но мне страшно. Папа мой, лихой полковник, укатил туда, где ни воздыхания, ни печали, но жизнь бесконечная, ранней весной, туманным утром. Потом бабушка обратится мучным мотыльком, когда до полдня не будет хватать нескольких минут, когда потрескивать толстые свечи будут, уже не отбрасывая тени – постановленные против солнца. Ох, да засвечу я свечу, да против солнышка!

– Дюк! – кричу я. – Куда ты пропал!

Порыв ветра тронул ветви. Совы запели чарующую песнь. Немилосердно засаднило сгоревшую спину. Спуститься бы к колодцу… потрогал лицо – оно моё, стало чуть поменьше. Так всегда – задумаешься, потом схватишь лицо ладонями: меньше. Но моё. Я это, я.

– Дюк! – нетерпение моё растёт. Наконец, я вижу его.

– Что с тобой? Уныние? Ты тоскуешь. Не ты ли говорил, что настанет лето, и мир не узнает себя? Мир, дескать, забудет о зиме и бедах? Позабудут нас, и мы улизнём незамеченными. Ты говорил, что это и есть любовь. Молодые листья не помнят снега, по той причине, что они его не видели. Каждую весну, говорил ты, мы уподобляемся растениям, и новых листьев больше, чем сучьев, чем памяти! Так почему же ты отворачиваешься от меня? Тебе неловко? Ты не хочешь видеть меня?

Дядя Коля стоит у калитки, как дуб сухой, с лицом почернелым от денатурата – печаль забвения на раздутом лице. Являет он собой прекрасный пример гибели среди могучих орехов, лип, снежного кальвиля, антоновки, – гибель в череде летних цветов, дневных и ночных, раскрывающих призрачные лица месяцу, который своим цветом, возвращает нас к мыслям о вине, недоступном дяде Коле, погружённому во тьму первобытно-дремучей памяти и немоты… но далее ещё сады идут, сменяясь неприметно, отделённые друг от друга прогнившими дотла остатками заборов, рушатся они по ночам, шум пугает ночь, падают заборы в лопухи, разросшиеся по глухим закоулкам, подобно тропическим гигантам – падают, как камень в воду тёмную…

И сады ли это? Леса ли это? Что это? Зачем? Боже мой, зачем! Где дом мой? Почему черны его стёкла, почему не видны фигурки, сновавшие прежде в его невесомых зрачках? Тягучий сок мяты и бесовские зонты укропа.

Как медленно приближается яблоко к земле… обовьём травой головы, больные скорбные головы: барвинком, повиликой, вьюнком, плющом обовьём, полынью. Вернёмся и отойдём, отдалимся, не причиняя зла никому – в крапиву, облечём плоть свою сорочкой…. Но кто же выткал её нам? Где сестра? И ты почему-то вновь здесь стоишь растерянно, когда надлежит тебе находиться в местах других. Но, разбрасывая ногами мокрую землю, сад за садом – дальше, ещё дальше, мелькнуть смутной чертой – Александр, ты первый.