Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

– Какая грусть… Дожди, правда? Я заметила за собой, что золотая осень, бабье лето мне отвратительны. Как будто мне лгут, обязывая верить в красоту пышущих красным цветом рощ, верить не столько в красоту, сколько в какой-то выдуманный простор всего. Мне от золота трудно дышать… Но, может быть, когда я выйду замуж… – морщины разглаживаются, поджимаются в насмешливой полуулыбке углы рта. – Брачующиеся! – произносит она громко.

– Встреча. Встречаются те, кто должен был встретиться, кому уготована была встреча с момента их появления на свет. Счастливые люди! А ты уныл, как этот день! Но мне нравятся эти дни. Правда, нравятся… не думай…

– Мне не казалось так, когда я женился. Мне ничего не казалось.

– Любопытно, что ты хочешь этим сказать?

– Ничего любопытного. Женился, потому что испугался. Теперь мне ничего понимать не хочется, тошнит от одной мысли об этом, а раньше я так думал.

– Встречаются потому, что готовы к встрече, – продолжает она медленно, – и не могут не встретиться. Встреча предопределена… Так почему же ты женился? – вспоминает она и трёт лоб ладонью, будто силится что-то ещё припомнить.

– Я повторяю: потому что испугался.

– То есть как?

– Не знаю.

– Возьму и последую твоему примеру. Но бояться мне нечего. Разве что скуки? Тебе-то что! Ты – птица вольная, сегодня там, завтра здесь. Да и мама обрадуется на старости лет. Как-никак, когда дети пристроены и ни к чему не придерёшься, умирать легче. А бояться мне нечего. И всё же не совсем понятно – чего ты испугался? Объясни.

– Кому угодно, только не тебе. За это время много изменилось. Одними объяснениями не обойтись. Я думаю, что если бы какая-нибудь война была, то я точно так же с войны бы вернулся и ничего бы не смог объяснить, потому что объяснить можно всё – и от этого не легче.

– Два года? Говори! Два года? – Последние слова она произносит тихо и голову наклоняет к плечу, прислушивается к собственному голосу. – А скажи, пожалуйста… Два года… Скажи, скажи… Ты вспоминал меня за это время? Да, да, меня, мать, бабушку? Вот что я хотела спросить. Всего два года. Боже мой, а как много оказалось. Ты не поверишь, как много!

– Почему не вспоминал! А что толку вспоминать? – Мне хочется сказать ей, что я приезжал, что я приезжал часто и виделся с ней, но ей было уже не до меня. Она забывала понемногу и остальное, или забыла сразу, и в последний раз за столом сидела, разговаривая только с мамой: «Какую, мама, ткань лучше всего подобрать для вышивки? Ту, что я показывала? Мне нравится. А нитки? Посоветуй, – чинно проговаривала она, не поднимая глаз, а мне казалось, что ещё секунда – и она дико рассмеётся. – А нитки? Я не понимаю, как можно такими даже пробовать. Ты прекрасно знаешь, ты вышивала, ты показывала мне…», а мама, искоса поглядывая на меня – ей доброжелательно, терпеливо, но с такой сухостью, от которой в горле першило (может быть, плакать боялась?): «После ужина, милая, после ужина поглядим, я постараюсь что-нибудь придумать, отыщем, не сомневайся, найдём что-нибудь подходящее», – и, разумеется, всегда перебарщивала, говорила тоном, в который никто никогда не поверит, и глаза Сонины темнели, зрачки расширялись, но проблески сознания, которые бывают порой яснее, чем его постоянный свет, не позволяли ей, видно, забыть себя полностью; и, как бы балансируя, подобно акробату, знающему предел пространству и своему, сопряжённому с ним немыслимым образом телу, – она, делая последние попытки сохранить что-то, уберечь последнее, громко, вслух, почти с яростью, но какая жалкая ярость! – мне (но, чтобы и мать слышала): «Ты, кажется, уезжаешь? Мама, он уезжает?» – И мать, раздосадованно, потому что не слепая ведь была, видела, чем может окончиться разговор, подхватывала с готовностью чересчур поспешной и с негодованием вымученным:

«О да, ты своего брата знаешь! Вольному воля, Соня. Я могла бы его уговаривать, но ему не шестнадцать лет, не маленький. Хватит, слишком долго мы уговаривали его, упрашивали. Пускай живёт своим умом. Так ведь он нет-нет, да приезжает. Ободранный, грязный! Ты думаешь, я не знаю, как он живёт? Что ж… он всегда был эгоистом. Только не знаю, в кого таким вышел. Может быть, он послушает сестру? Соня, скажи ему… Соня!» – почти с отчаянием отсылается в угол, где в корневищах древней дремоты окаменела бабушка, диковинное животное, в котором всё спуталось – и беспомощная доброта, и жадность к еде, и воспоминания о тёплых днях, когда земля тёплая была, – сон о тепле, потому что ей постоянно холодно, и мысль о тепле превращается в первобытную дремучую мечту, которой никогда не суждено сбыться, но когда она сбудется кончиной, тогда наступит тепло повсюду, повсюду и везде. Она дремлет в углу, и взгляд матери неуследимо вянет, натыкаясь на могильную отрешённость старости, исполняясь вечерней пустотой, а сестра моя спохватывается и вторит матери, бесповоротно ошибаясь, так-как выпустила что-то, о другом на миг подумала – совсем как у нормальных людей, когда кто-нибудь в беседе нечаянно отвлечётся: «Да, да, мамочка, пусть уезжает. Ты права, ему нужно поездить. Он теперь взрослый, его не узнать. Я иногда думаю, кто это ходит у нас по комнатам? Пусть уезжает!..» – договаривает, а на лице её покой расстилается, подобный снегу на равнинах, которыми ехать мне в вагоне. Откуда он в ней?

– Я вспоминал, – повторяю. – Но за это время… Понимаешь… Ты говоришь, два года?

– Два года.

– Как война. Кого-то нет. Александр вот… Да, Александр вот…

– Ты читал плохие книги, – обрывает меня Соня. – Ты просто читал, потому что хороших нет. И всё своё время, – поднимает она голоса, – читал, читал!.. Читал и вспоминал обо мне. О, с твоей стороны – это неописуемое благородство… Но ты говорил, что вспоминал? Или нет?

– Почему нет. Только не так, как тебе бы хотелось. Мы читали одни книги.

– А кто это Александр? По-моему, он встречается довольно часто…

– Долго рассказывать. Как объяснить?

– Тогда не надо! – в испуге вскрикивает она и замолкает, и мы трогаемся с места, но снова останавливаемся.

– Нет! Нет, ни за что! – восклицает, и несколько спокойней добавляет: – Пожалуй, не надо рассказывать. Не хочется!.. Ты видел? Мама показывала тебе? Я закончила свой первый гобелен. Правда, получилось не совсем то, что хотелось. Трудно с шерстью… – прищурясь, снова пытаясь свести брови, проговорила она. – Пришлось искать белую, но белая мне не нравится. Вот, забыла сказать: я твою жену, оказывается, знаю. То есть знала раньше. Мы с ней учились в одной школе. Ты её любишь?

– Соня? – я чуть не натыкаюсь на неё, так она опять резко останавливается. – Похоже, прогулка наша не кончится. Оставим эту тему. Мы далеко забрались. Как бы не заблудиться!

– Конечно! – смеётся она. – Повернём к дому. Только обязательно надо о чём-то говорить. Идти – долго, молчать – скучно. Молчать я могу и одна. Будто письмо – и писать лень, и ничего не остаётся делать: писать надо, а, может быть, не надо? Как ты думаешь?