Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

– Остались сильнейшие, – подумал я. – Поди достань тут выпивку!

И как бы отвечая моим мыслям, кто-то густо протянул:

– Когда же вернутся наши гонцы-орлы, собаки! За это время можно было закупить склады ликёроводочного завода. Тоска какая! Ты бы, Наталья, чаю наладила, что ль?! А то подохнуть можно форменным образом. Да… Новые лица, новые возможности (это он меня увидел), нет ли чего у вас? – спросил скорее для приличия.

– Нет. Сок есть, ну да ведь он, сами понимаете…

– Разумеется! Ненавижу соки в два часа ночи, – утренним баритоном веско провозгласил он, и, кажется, непритворная тоска прозвучала в его словах: оттого, видать, что утро непреложно наступает; и опять жара начнётся, и снова придётся думать о вечере, надеяться, что вечер принесёт долгожданное веселье среди незнакомых лиц (да кто говорит про веселье, шут с ним! просто много лиц света… безо всяких филармонических затей), когда никого из осточертевших окончательно людей не встретить, и надо лишь жару переждать где-то, а потом всё пойдёт на лад, к лучшему: благой вестью раздастся рыхлый телефонный перелив, всплывёт, невесть откуда, тридцать лет не виденный приятель при бороде и замшевом пиджаке и позовёт, поманит на какую-нибудь дачу, где веранда, леший её дери! кисейные платья, умные разговоры… да, тонкие и умные разговоры, а не хамское, школьное передрючивание на предмет того, кто кого лучше и талантливей, – упаси Бог! – и аллеи, ну, не больно уж аллеи, знаем мы эти аллеи: скажем, предпочтительней – дорожки, обсаженные петунией, львиным зевом, левкоями, – надо быть реалистом – дорожки среди кустов жасмина и сирени, и силуэт ностальгический в летних сумерках, профиль изысканный в вечереющем воздухе, и какие-то ранящие, тихие желанные слова, и зеркало озера с лодкой и рыболовом, и лучи заходящего солнца… тьфу ты, пропасть! Наваждение…

Вина бы стакан, вина и уснуть, и проспать день, год, и на службу не идти, сказавшись больным, и чтобы сразу ночь вот такая, когда опять выпить позволительно, не торопясь, заложа ногу на ногу, – и не надо никакой дачи, ранящих слов, сада, Борисова, его же Мусатова, всего этого кинематографического русского рая – куда в наши годы думать об этом. Наши годы предполагают мужество знать, что никогда такого приятеля не будет, а ежели брякнет тупой звонок, то с головной болью и с сердцем, к которому словно холодную столовую ложку приложили, пошлёшь его лениво… опустишь трубку, чтобы тотчас целлофановую обёртку разорвать и выудить гадко сыпучую таблетку анальгина и, давясь ею, лежать в липком поту, предвкушая нескончаемый ужас пути по квартире: в ванную, на кухню, в уборную.

От нечего делать, я разглядываю оцепеневшего в кресле, тощего, щуплого, чувствуя, что и он смотрит на меня в щели неплотно смеженных век. Оказавшаяся рядом Наталья тронула меня за локоть и спросила негромко:

– Вы знакомы?

– Ах да, вы американец, – как бы разрешая снедавшие его сомнения, промолвил он. – То-то, думаю, откуда сок взялся. Если вы не американец, – продолжил он, – то будьте, кем хотите, на ваше усмотрение, меня это не касается. Тут… – он потянулся, открыл глаза и сел прямо. – Понимаете, какое дело, тут американца ждут. У него наверняка что-нибудь припасено. Не такие они люди, чтобы приходить с пустыми руками. Что ни говори, у них за пазухой всегда найдётся Великий Американский Подарок. Эх, был бы я американцем!

– Надо понимать, это намёк? – спросил я, имея в виду «пустые руки».

– Да будет вам! – устало покачал он головой. – Констатация факта, или даже сказать – константация факдта.

Наталья покровительственно погладила его по голове и, поглядывая на меня, сказала:

– Лёва, ты разговариваешь с настоящим убийцей. Поговори с ним, я пойду с чаем повожусь. Но учти, он убийца. Ты обязан сделать так, чтобы он во всём признался и всё нам рассказал, – и, обратившись ко мне, прибавила:

– Лев весьма проницателен, не раздражайте его. Он иногда в самом деле похож на льва.

– Весьма, – пробормотал Лев. – Одно печалит – отсутствие гривы. Ну, ступай, ступай, Наталья. Пить хочется. А вы присаживайтесь, найдите стул, садитесь. Вы действительно убийца? Тут, между прочим, убийцу ожидали. Клуб интересных встреч. Да… обидней всего, конечно, что вы не американец, и с подарками у нас не выгорело.

– Не выгорело, – подтвердил я. – С убийствами тоже не выгорит.

– Нда… – философически заметил Лёва. – Как однажды заметил мой приятель-поэт, в авторитарном государстве пороки и добродетели, увы, уже не объекты выбора. Прямо смех разбирает… Какие убийцы, когда выпивки и то не достать? Убийцы – это плод нашего ненасытного воображения, реализация, так сказать, социального страха… – произнеся это, он замолчал и снова прикрыл глаза.

Я отошёл в угол, на всякий случай поискал глазами Алымова и, не найдя его индейского носа, подошёл к окну. Оно выходило на крышу. Часть её, ограждённая головокружительными перильцами в бурых мехах коррозии, покатым мысом уходила из-под ног. Я смотрел, как светлел шпиль, чувствуя, что я не то чтобы стал медленней самого себя – ощущение это было обманчиво, – но меньше, потому что какую-то часть себя я невольно представлял обвисшей оболочкой, а то, на чём она обвисла, стало неимоверно крохотным, колючим, острым, вызывая в затылке глухой зуд, будто старая заноза… На боку серафима задрожал резкий красноватый блик и пропал. От красного мне стало очень холодно, потому что вспомнилось зимнее солнце, когда оно висит над Невой в розовых и голубых дымах, троясь в иглах изморози, падающей сухо на снег, кусты, голову старика, из года в год сидящего на скамье перед Меншиковским дворцом независимо от времён года, погоды, войн и любви. Между колен воткнута палка, чёрный морской бушлат, точно перхотью, засыпан по плечам инеем, и он головы не повернёт, в солнце уставился. Рядом говорили и никуда не спешили – вот люди!.. Не торопились.

А мне можно было смотреть на шпиль – смотреть на шпиль крепостной колокольни, – на верхушке которого, будто парус, наполненный глыбой замёрзшего ветра, полыхал флюгер-серафим, а крест казался нательным крестом моей бабушки, брошенным над чёрными кронами деревьев, поставленных вдоль и поперёк; их я тоже видел, они были разнообразны под маленьким крестом детства.

– Тише, тише… – проговорила Наталья. – Дверь хлопнула. Это они.

В комнате началось всеобщее оживление. Я закурил, пробрался среди сидевших и лежавших, вышел в коридор. Жёлтый свет фальшивых керосиновых ламп наощупь был вязок, жёлтая циновка, жёлтые сандалии, жёлтый домик, словно бонбоньерка (где Вера? за всё это время я её не встречал). Жёлтый свет – и я затосковал по кухонной лампочке. На гвозде подле двери висела неизвестно чья огромная вязаная кофта. Недолго думая, я набросил её на плечи и пошёл искать кухню.