Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

Она как бы задумалась, перестала плакать и сказала, что не нуждается в утешении. Ни в каком утешении не нуждается. И, отвалясь спиной к стене, размазывая глазами контуры вещей в хлопьях света, я продолжаю для самого себя повторять: «А в чём нуждаешься?» Вопрос этот задаю несколько раз. Погромче, потише, акцентируя и так и этак. «В чём? В деньгах, в полном собрании сочинений Томаса Манна, в кудрявом юноше не нуждаешься? Ни за что не поверю. Это я не нуждаюсь. Я, понимаешь ты или нет?»

Она вытерла глаза и ответила, что не собиралась меня утешать. И опять почувствую ярость, откинусь спиной: «Каждый, каждый нуждается в утешении. И я тоже, но я не хочу, меня не занимает вопрос страдания и утешения». Кажется, она сказала, что занимает, и ещё как занимает…

«Ну, перестань плакать, а то неловко, люди смотрят, подумать могут, что я тебя надул, изменил тебе, обещал жениться. Ты же умница, правда, умница? Тупица ты, и не реви как белуга, ну не надо… слышишь, кому я говорю? Велика беда, дурак под машину угодил, ногу сломал…»

«Не ногу, не ногу, если бы ногу… его всего перемололо».

«Так записано в Книге судеб, он сам говорил, что просматривал эту книгу, и там сказано, что в знойный день городского лета ему надлежит выбрать по вкусу машину и лечь под её колёса… толстая книга, большая…»

«…и никто, никто ко мне не придёт… – слышу в ответ. – Никто не придёт, как приходили раньше. Уехали, под машины попадали. Никто не придёт просто так, всем что-то нужно, одному сочувствия, другому ондатровая шапка, третьему письмо передать, денег одолжить… На аборт и то сама ищи деньги, а их, как всегда, нет, когда нужно, и ни у кого нет, и замуж давно пора, и мать требует, говорит, что шлюха, и доживать лучшие годы жизни в шестиметровой комнатушке, справа сосед – вор и пьяница, из пальто мелочь тянет, слева – стерва, по вечерам стосерийные фильмы про героев вшивых, а легко слушать звонок? Нет, скажи, ты когда-нибудь подскакивал от звонка? – в коридор мчаться… однажды вылетела в коридор и колено вдребезги, неделю лежала, так никто и не пришёл, и не придёт никто. Не придёт. Это и ребёнку понятно. Что тут говорить».

Кот тоже не придёт, смекнул я, не придёт, потому что я сижу на его месте. Чужого чует. Подумает, что я пришёл пить его молоко и хлеб его есть. Голову левиафана. Нет уж, жри её сам, приятель, жри свою рыбью голову. Обидится, обидится он на меня, недоброе затаит, ещё пакость какую устроит; посидеть, помечтать не даст, реветь трубно станет, бросаться на спину, к жиле сонной добираться – хорошо, что спиной к стене, безопасно.

Надо не спать, – подумал я, – поосторожней, не поддаваться. Ничем себя не обнаруживать, тихо ступать, смотреть под ноги, благо ночь выдалась лунная и светло, как днём. Легкомыслие к добру не приводит. А если что случится, никто звать не будет. Определённо, это безумие взять с собой один только термос… не может быть, не верю! Однако сумка налицо: в ней термос и бутерброды. К чему бутерброды, когда нельзя спать во время заката. Вот в чём дело. Голова пухнет… Но всё-таки странно – ничего подозрительного, а говорили, что именно тут за полночь всякое случается, и не просто безосновательные слухи, существуют неопровержимые доказательства. Так что…

Около телефона я остановился. Пониже старого громоздкого аппарата торчали кнопки, под которыми кое-где ещё оставались клочки с фамилиями. На самой крайней я прочёл: «Гетц».

Большая квартира. Неровен час погаснет свет – не выпутаешься из неё. Был бы один коридор, а то их несколько. Квартира очень большая, я знаю, как жить в таких квартирах. В них жить, как на площади. Дожди. Здесь в дожди тоже жить приходится. Дети под ногами путаются. Под потолком велосипеды висят со спущенными сухими шинами. Парят над головой велосипеды. Сентиментальные огромные слободки со своей этикой, со своей мифологией.

О, я знаю, я знаю такие квартиры, я знаю такие дома, от них через дорогу низок «Овощи» с пунцовой тётей Катей, а у тёти Кати шляпа с гипсовыми вишнями, а дальше, я вижу, не торопите меня, не дёргайте за рукав, – более чем скромный парадиз чахлого скверика, зажатого меж двух величественных сапог брандмауэров, в том скверике несколько тополей торчит, в корнях их вырыли норы старушки в брезентово хлопающих макинтошах, хранительницы камей. Я провёл рукой по пыльному телефону.

Вера и хозяйка ушли, а я остановился… Поторапливайся, поспеши. Коридор раздваивался. Где-то там, в конце одного из них люди сидят, за дружеским разговором вино попивают. Войду, скажу: «Пустите меня к себе, я буду молчать, я тихо присяду в уголке, а мне только налейте вина и котлету дайте…»

Понятно, что не хочется расставаться с Верой, мы с ней соучастники, созрители, тайнозрители. Тайнозрители не хотят расставаться. Понятно, что соучастники преступления не хотят расставаться, а соучастники наказания? Наш союз скрепил навеки поцелуй. Хочешь – не хочешь, идти надо. Она нравилась мне. Мне такие нравятся. Мне нравится у таких бывать в гостях. Мне хозяйка нравится. Она красивая. Мне не нравится, когда они у меня бывают в гостях. Я не знаю, о чём с ними говорить – а говорить положено, а тут, когда у них в гостях, я знаю, о чём говорить, и знаю, что делать. Могу бутылки открывать, пол могу мыть, пепельницы выносить, проигрыватель включать и выключать. В гостях очень хорошо. В Сибири очень плохо. Там, говорят, жрать нечего. А медведи? Да, медведи. Неужели армия сожрала всех медведей? Фауну и флору? Китайцы сожрут армию. Все чего-то жрут. Аскеты жрут песок, эпикурейцы – мясо. Природа… Час поздний. Что там у нас с мостами?…

Я посмотрел на часы. Часы были очень красивые. Мне нравилось смотреть на часы. Часы состояли из круга… да, круга с множеством значков. Значки менялись. Из цифры пять смотрело лицо Джоконды. Из девятки вылезала случайная спина в твидовом пиджаке. А хозяйка очень привлекательна. Джоконда улыбалась во весь рот. Улыбка росла на глазах. Хозяйка, наряду с тем, выглядит постарше Веры. Но не намного… И ей клицутакое платье… Вечернее платье. Ого! Я у мамы в последний раз видел что-то похожее, когда она ворох выгребла из шкафа прямо на пол и, роясь в нем, искала подходящее для Сони. Соня искала, закусив губу. И вот я вижу платье на хозяйке дома. Со спиной открытой, золотистая спина, по ней вдоль позвоночника пушок сбегает книзу.

От платья ирисами запахло или сливами – берёшь сливу, пальцем по ней проводишь, снимая налёт сизой пыльцы, а за пыльцой – глубокая-глубокая фиолетовая темень открывается, задёрнутая глянцевитой кожицей.

Так кто-то приезжал из стран далёких, близких, свет возжигали, царский двор был обнажён до рёбер светом, за дверью шумный свет, ещё за дверью, ступить по свежевыкрашенному полу, прилипая к холодным доскам, давя легко затвердевающие пузыри, где краска не просохла, вытекает, склеивает пальцы ног. Свет полосой щедрой и широкой, дождь затихает, выпрямлены ветви, выпрямляясь с широким шорохом, – так свет ложится на пол, так приезжает кто-то из стран далёких. Знал бы, что на ужин попаду, у Рудольфа бы галстук взял. Соскучился я по своему лицу и рубашке твёрдой, связавшей уши скользким галстуком. Бриться. В рубашке выглядеть на сто лет младше.