Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

Я посмотрел и налил в стакан коньяку. А потом взял да и бросил в коньяк пару кубиков льда. Подумал, подумал и третий кубик бросил.

Потом я оказался у окна, у розовой лампы, струившей глупый свет на колени человека, встроенного в кресло, на лицо девушки, на дыру на ковре. Пришлось присесть на подоконник, дрожь в ногах обнаружилась внезапно. Я волновался – путешественник вступал в пределы родного края. Я вытащил папиросу, зажёг её, поднёс стакан ко рту и закашлялся. Коньячный дух проник в горло раньше питья. Отпив я поклонился девушке, приоткрывшей глаза, – закашлялся – и оцепенел. Последовательность и непреложность моих действий возвеселили душу, я поднял стакан во второй раз, посмотрел сквозь него на коричневую лампу и выпил до дна, до кубиков льда. Они застучали, как игральные кости, словно обещая выпасть, как я того пожелаю. Игральные кости таяли, и мой куш превращался в жижу.

Как немного времени занимают величественные и прекрасные дела, подумал я. Вот, к слову, природа папоротника… Но пуститься в размышления о природе папортника мне помешала Вера.

Она с укором в глазах возникла передо мной.

– Как тебя зовут? – громко спросила она. Сама пьяным-пьяна, пьянёхонька.

– Юлий, – ответил я. – Кай Юлий Теотокопулос.

– Я знаю Юлия Цезаря и Юлия Шнейдермана, но он уехал, – прошептала она. – Ты врёшь.

– Нет, – заверил я её. – Какой мне смысл врать?

– Мы сегодня с тобой такое видели… – вопросительно пробормотала она. – Мы должны выпить. Ты со мной выпьешь? Юлий, ты должен выпить со мной. Я правильно произнесла твоё имя?

– Не знаю. Видишь ли, вино мешает мне быть пьяным, – сказал я и задвинул локтем стакан за спину. – У нас разные судьбы.

Она сосредоточенно посмотрела на меня и вдруг расхохоталась:

– Ты буддист, – протискивая слова в смех, произнесла она.

– Нет, – заявил я. – Не буддист. Я путешественник. Путешественник бредёт в края родные. Путешественник у стен. Открыть ворота! – Я приподнялся, но она меня удержала.

– Ну, немного, – попросила она.

– Что немного?

– Выпьем немного, – старательно выговорила она и устало закрыла глаза. – Нам с тобой надо. Мне одной – ух, как не хочется. Мой приятель, тот о душевности говорит… а я выпью душевно.

– Валяй. Согласен, – сказал я басом. – Вот должен друг прийти! Гасите все огни – во мраке мы душевней.

– Это кто? – спросила она.

– Я.

– Не врёшь? Только честно!

– Нет.

– Всё равно врёшь.

– Все врут, – сказал сидевший в кресле, – без зазрения совести.

Веру позвала Наталья, и она оставила меня. А сидевший в кресле зевнул, почесал грудь и спросил:

– Вы тоже?

– ?

– Я говорю, вас тоже пригласили сюда?

– Я – самозванец.

– Ну, это вы бросьте. Тоже самозванец нашёлся! Вы бы мне сказали лучше, молодой человек, случалось ли вам когда-нибудь убивать. А? Согласитесь – вопросец? Да? Не шарахайтесь, считайте, что я – доктор. Ведь когда нас спрашивает доктор, мы чувствуем себя относительно спокойно. Знаете, мне теперь будущее представляется царством белых халатов, грандиозным государством с гимном Гиппократа. Вообще-то, я вижу, вам наплевать на будущее. Скажите тогда, который час? И этого не можете? Нет, не увиливайте от ответа. Скажите, приходилось ли вам когда-нибудь убивать?

Я ответил, что приходилось. Человек в кресле посмотрел на меня с недоверием.

– Я имею в виду настоящее убийство. Не фигуральное, а буквальное. Со всеми атрибутами, мотивами, последствиями и уж непременно с угрызениями совести, словом, со всем тем, что составляет вторую часть отечественных романов. Золотой век литературы… Богатыри, не мы!

– Да, – согласился я. – В духе лучших традиций.

– Вот-вот, – проговорил он задумчиво. – Чисто национальное убийство. С томиком Соловьёва в руке, и так, – оживился он, – чтобы поток горячей крови заливал титульный лист. Кажется, на просвещённом Западе выпускают издания величиной с почтовую марку – этак, сто тысяч страниц с почтовую марку. Для удобства. Вот весь «золотой век» в этой марке – на грудь и обагрить кинжал. Но, – предупредительно поднял он руку, – если у вас что-нибудь из сибирской жизни, знаете ли… страсти от чернозёма, таёжные тайны… не стоит и начинать. А зачем вы стакан прячете? Да ещё пустой. Скучно, скучно живёте, молодой человек! И вы тоже, – добавил он, обращаясь к чернобородому.

– Тоже, тоже, – как эхо повторил чернобородый, насаживая на большой палец пробку от шампанского. – И вы тоже.

– Гольской, вам не говорили, что вы осёл? – вежливо спросил мой собеседник.

– Представьте себе, нет, – ответил чернобородый, постукивая пробкой по столу.

– Ну и напрасно.

– Поговорить захотелось? – осведомился Гольской.

– Не с вашим кувшинным рылом…

– Верно, – согласился Гольской. – Ваше кувшинное рыло не для разговоров.

– Я понимаю, – сказал человек из кресла. – Вы – умный, находчивый человек. Москва славится умными, находчивыми людьми, я понимаю, что у вас всё от Бога. Вы – христианин, вот вам и даётся то, что мне с моим кувшинным рылом…

– А я не удивляюсь, – оборвал его Гольской и бросил вишню в рот.

Сбоку визгливый голос выкрикнул:

– Не сдавайся русопятам, дядя Лёва!

– Не удивляет, – наставительно продолжал чернобородый.

– Громче, громче, – потребовали с разных сторон.

Гольской развёл руками:

– Надо быть полностью глухим к тому, что происходит сейчас у нас, чтобы просить, как вы говорите, «погромче».

– Вот я и глухой, я как раз тот самый глухой, – прищуря глаз, заметил дядя Лёва из кресла. – Будьте добры, для меня, если можно, погромче.

– Ну что ж… – блеснул глазами Гольской. – Можно, конечно, и погромче, для глухих.

– Да, да, проявите христианское милосердие! – воскликнул дядя Лёва.

– Я перекурила… – сказала рядом девушка на коленях. – Меня тошнит. Я обсадилась… Держи меня крепче, – обратилась она к юноше в очках и неловко сползла на ковёр, прикрывая боком дырку. – Не трогайте меня, – попросила она шёпотом, – мне щекотно. Убери руки, – сказала. – Перестань меня щекотать и побрейся. У тебя лицо заросло мехом. Отстаньте… отстаньте… – девушка перевернулась на ковре лицом книзу. «Она руку залежит, – подумал я. – Надо руку вытащить».

– …и потому милосердие очень часто понимают как конфеты, – закончил какую-то мысль Гольской. – Забывая, что милосердие – это меч, меч, меч! Не ваша в том вина, вина России в том, что…

– А евреи? – перебивая его, радостно закричал дядя Лёва. – А евреи, выходит по-вашему, не виноваты?

Гольской закусил губу, сорвал пробку с пальца и швырнул её под стол.

– Ну, Иеремия, что же ты? – ехидно спросил дядя Лёва – как одиноко сидит город…

В довершение всего со стола исчезла бутылка коньяка. «Кто-то спёр, – догадался я. – Под шумок. Нужно исправлять положение. Мосты разведены, не выбраться. Занесла меня нелёгкая», – подумал я. И, точно угадывая моё затруднение, дядя Лёва, в покое оставляя Гольского, спросил: