Юрий Пиляр - Такой случай

— Невропатологом, — сказала она, доверчиво глядя на него.

— Понятия не имею, с чем это едят, — улыбался он. — Правда, с сегодняшнего утра знаю, что невропатологи лечат бессонницу, точнее — плохой сон.

— Разве учение академика Павлова не проходили?

— Где?

— В школе. Условные и безусловные рефлексы. Первая и вторая сигнальные системы.

— Так это было еще до войны… Что вы! Все давно забыто и перезабыто.

— А мне кажется, забыть можно только то, что непонятно…

Постепенно он все больше узнавал в ней ту, утреннюю Веру.

— А я, по-моему, до сих пор не представился вам. Пожалуйста, извините… Костя, — сказал он и протянул ей руку (а как же иначе?).

— Вера, — ответила она, знакомо краснея, и, дотронувшись до его ладони холодными пальцами, скороговоркой прибавила: — Я по вашей медкарточке узнала, что вас зовут Костя. Просто случайно упал взгляд…

— Я тоже слышал, что вас называли Верой, но так уж полагается, — улыбаясь, говорил он.

— Называть свое имя и пожимать друг другу руку?

— Между прочим, еще древние вкладывали в рукопожатие символический смысл.

— Рука моя свободна от оружия, ты можешь не бояться меня…

— И доверять мне…

Они, кажется, уже шутили, и Покатилов чувствовал, как исподволь возвращается к нему веселый подъем духа, а к ней — ее утренняя непосредственность.

Сошли у главного входа в парк. В кассах парка билеты на вечерние сеансы были распроданы, он взял в окошечке два входных билета.

— Может быть, купим с рук, — сказал он.

Но и с рук возле кинотеатра билетов купить не удалось. «Андалузские ночи» пользовались успехом.

— Что будем делать, Вера? Пойдем потанцуем, на лодке покатаемся или постоим у Москвы-реки?

— Постоим. Я не люблю здешней танцверанды.

— Я тоже не люблю.

Вечер был тихий, солнечный, но не жаркий.

— И мороженого не люблю, — сказала она и потянула его прочь от синего ящика на гремящих колесиках. — Вернее, люблю, но у меня бывает ангина.

— И у меня она бывает, — сказал он обрадованно. — Давайте тогда ходить по парку и разговаривать.

— Давайте.

— Если хотите, возьмите меня под руку… по-товарищески, просто придерживайтесь, — предложил он.

— Как вы догадались, что я это хочу?

— Не «вы», а «ты», то есть я, один… догадался.

— Не быстро?

И он опять понял ее. Она спросила, не слишком ли быстро он предлагает перейти на «ты».

— По-моему, чем быстрее, тем лучше, лишь бы естественно. А кроме того, мы вроде выяснили, что знакомы с осени прошлого года. Не так уж мало.

Она кивнула. Глаза ее посерьезнели.

— Расскажите, Костя, о себе. Расскажи, — поправилась она. — Какие ты перенес пытки?

Неожиданно он смутился.

— Вера, я очень боюсь об этом рассказывать. Боюсь, что не сумею рассказать так, чтобы создалось правильное представление. Когда люди это неправильно понимают — больно. Очень боюсь фальши. Ведь наша борьба в интернациональном подполье — самое святое, что я знаю. И потом, наверно, надо рассказывать все, с самого начала и очень подробно, понадобится много времени…

— Костя, — сказала она, — пожалуйста. Я хочу знать. Тебя фашисты пытали? Я объясню, почему меня это так интересует. Мы очень пострадали в войну. Отец погиб в ополчении в сорок первом, не знаем даже, где похоронен. В извещении написано «пропал без вести». Потом один из соседей по квартире пустил слух, будто отец — предатель. Специально, как выяснилось впоследствии, чтобы попытаться отнять у нас комнату. Мы с мамой находились в эвакуации в Ярославской области, мама там работала в детском доме. А когда в конце сорок третьего вернулись в Москву, комната была самовольно заселена. Пришлось вынести тяжкую борьбу. Мама обращалась в военкомат, в райжилотдел, в суд, ужас сколько натерпелись горя! Этот сосед — экспедитор — настрочил кляузу, что отец якобы был схвачен немцами, что его пытали и он выдал какую-то тайну. Суд постановил вернуть нам комнату. И все равно мама плачет, с тех пор часто плачет. Я из-за нее и невропатологом стать решила. — Вера посмотрела Покатилову в глаза. — Мы всё думаем, может ли простой, обыкновенный человек выдержать пытку?

Внезапно он почувствовал легкую дрожь внутри.

— Может. Я тебе скажу — почему. Только вот что вначале я хотел бы узнать. Ты с этой целью решила со мной встретиться, то есть — чтобы расспросить меня о пытках?

— Нет, — сказала она твердо. — Не для этого. Мне это трудно объяснить, почему захотела встретиться…

— Тогда пошли из парка. Давай выйдем здесь, на Большую Калужскую.

Он уже не видел ни белых лебедей, скользивших по прудику вблизи кафе-поплавка, не ощущал соблазнительных ароматов шашлычной, не слышал, как балагурили перед микрофоном на подмостках Зеленого театра Шуров и Рыкунин. Солнце только опустилось на насыпь окружной железной дороги, и ряды лип в Нескучном саду тонули в зыбких сумерках.

— Надо бы как-то разделить эти два потока. Война, пытки, борьба — это одна тема. Наша встреча, почему мы вдруг решили встретиться — другая, — сказал он.

— Я понимаю. Но так уж переплелось.

— Поедем ко мне в общежитие.

— Далеко. И поздно. Если хочешь — зайдем к нам. Мама на ночном дежурстве.

И его, и ее — он чувствовал это — трепала нервная лихорадка, когда они садились в троллейбус и потом, сойдя у Зубовской площади, шагали к ее дому, когда вошли в темный теплый подъезд, поднялись по широкой лестнице на третий этаж и особенно когда, отомкнув плоским ключиком дверь квартиры, она пропустила ею в темь передней, в домовитую устоявшуюся атмосферу старого жилья. Вера торопливо открыла дверь своей комнаты, преувеличенно громко сказала:

— Проходи, пожалуйста.

Щелкнула выключателем, подвела его к столу, накрытому льняной скатертью.

— Садись, кури. Я приготовлю чай.

«Эти два потока несовместимы, — подумал он. — Я ничего не смогу рассказывать о прошлом, пока меня будет донимать э т о. Одно из двух. Во всяком случае место для разговора о прошлом выбрано неудачно».

Как в тумане видел он перед собой старинный буфет, просторный диван с высокой спинкой, шишкинский пейзаж в массивной позолоченной раме; у окна — миниатюрный письменный стол на резных ножках, над ним несколько фотографических портретов.

— Вера, — сдавленно сказал он, когда она появилась с вскипевшим чайником. — Вера… — повторил он и встал, борясь с собой.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — быстро сказала она, не подымая глаз. — Не уходи. Хочешь, расплету косу?

— Это, наверно, чудовищно, — бормотал он, — это, может быть, подло, но это выше моих сил, я не могу ни о чем другом думать, глядя на тебя…

— А я — на тебя, — еле слышно произнесла она, бледнея. — Поступай как знаешь.

…Они лежали на диване обессиленные, потрясенные стремительностью того, что совершилось.