Юрий Пиляр - Такой случай

— Да ведь изменил. Чего уж тут… А чего особенного?

— Как это, чего особенного?

— Да так. — Он отодвинул пустой стакан и снова посмотрел точно в мои глаза своими спокойными бестрепетными глазами. — Ты думаешь, я не изменял? Изменял. Сказал бы, что не изменял, — все равно не поверил бы. Так? И все, ну, за редкими исключениями, понимаешь, тоже налево, понимаешь, заворачивают. И ничего в этом особенного нет. Один раз, как говорится, живем. Наукой доказано. Верно?

— Не знаю.

— Как не знаешь? А что же, по-твоему, еще какая-то жизнь есть, кроме этой нашей грешной, земной? В антимире, что ли? Нет. В это я не верю. Так что бери, понимаешь, от жизни все, что она дает. Но одно — но. Попадаться не дозволено. Попался — отвечай. Приходится отвечать, и ничего тут, дорогой, не поделаешь. Так?

— Александр Александрович, вы против меня что-нибудь имеете?

— Почему? — сказал он. — Ничего не имею. Закуривай «Беломора».

— Я сигареты курю, спасибо… Да вы ведь были против нашего брака с Таней.

— Ну, что было, то быльем поросло. Надо вперед смотреть. Скажу по совести, как думаю: звезд с неба ты не хватаешь, но хлеб у тебя надежный, специальность перспективная. До сей поры считали — Татьяна за тобой устроена. До сей поры. А теперь — вопрос. По правде, никто от тебя этакой прыти не ожидал.

— Вы опять за свое. То письмо ничего не доказывает.

— А я не о письме. Я в данном случае ставлю вопрос шире. Где гарантия, что в один прекрасный день ты, грубо говоря, не бросишь Татьяну с ребенком, и именно на мою голову?

— Какие у вас основания так ставить вопрос?

— Вот то-то и оно-то, что есть основания. У меня. Татьяна, та о другом болеет. Молодая, понимаешь, цветущая женщина — ей обидно. У нее гордость страдает. А я глубже смотрю. Ежели тебя сейчас, понимаешь, за три недели времени какая-то периферийная дамочка окрутила, то что будет дальше? Голову теряешь ты, вот в чем беда. Есть у тебя это, есть, не спорь, пожалуйста. Я вижу. Бывают такие натуры. Налей-ка еще полстакана…

Я налил. Мне было все труднее сдерживаться.

— Мы так ни до чего хорошего не договоримся, Александр Александрович, — сказал я. — Вы убеждены, что уличили меня в измене, а я отрицаю. И буду отрицать. И вообще мне надоело. Давайте переменим пластинку.

Он побарабанил короткими сильными пальцами по столу.

— Нервишки у тебя и впрямь, я гляжу, не блещут. Это плохо, плохо… Ну что ж, рассиживаться мне некогда. Спасибо за чай.

— Не стоит. Не забудьте папиросы, — сказал я.

— Не забуду. Ладно. — Он поднялся. — Передавать что Татьяне от тебя или не надо?

— Пожалуйста, — сказал я. — Пусть она сама приезжает за своими вещами. Вам я никаких ее вещей не дам. И никаких посредников больше принимать не буду.

— Так, так. Очень любезно.

Я видел, как нахмурилось его лицо, как обиженно поджал он маленькие твердые губы, и я подумал, что теперь мне будет, наверно, еще труднее помириться с тобой. Но иначе я не мог.

Я встал и пошел за ним в переднюю, включил свет, потом вернулся на кухню. Я слышал, как он, шумно сопя, надевал свое тяжелое с серым каракулевым воротником пальто, шапку, как, твердо ступая толстыми подошвами белых, подвернутых ниже колен бурок, подошел к двери, постоял немного, затем аккуратно открыл и так же аккуратно, без стука, затворил за собой дверь.

Я не мог иначе. Мне казалось, что я делаю очередную глупость, но продолжать подобный разговор с твоим отцом было выше моих сил. Я не сдержался, и я раскаивался потом, что не сдержался, потом, когда посреди ночи напала на меня тоска… Я готов был идти пешком к вам на Смоленскую и просить прощения у тебя и твоего отца. Тяжелое предчувствие сдавило мое сердце. То мне казалось, что кто-то из вас опасно заболел, ты или Маша, то чудилось, что ты уже ушла к другому. Я встал, оделся и сварил кофе. Помню, было ровно три часа, когда закипело кофе. Я включил во всей квартире свет, выпил чашку кофе, выкурил подряд две сигареты и только тогда ощутил, что смогу уснуть. Как это ни странно — после чашки крепкого кофе и двух сигарет посреди ночи. И я уснул. И потом — утром и в течение всего дня — чувствовал себя удовлетворительно. Днем у меня не было никаких дурных предчувствий. Я по-прежнему верил, что ты не могла уйти насовсем…

Ты пришла вскоре после моего возвращения с работы. Ты с порога объявила, что приехала забрать свои вещи. Как будто ты не могла взять их днем без меня!

— Как Маша? — довольно сухо спросил я.

Ты сказала с вымученной усмешкой:

— Тебя это интересует?

— Да, интересует, — сказал я.

— У нее насморк… Там же холодина в квартире… — У тебя был уже другой тон, не вызывающий и не агрессивный.

Я тогда не знал, что, вернувшись домой, отец выругал тебя за то, что ты посылала его ко мне, назвал меня «порядочным человеком, хотя и дураком», и заключил, что мы с тобой бесимся с жиру, что мы идиоты, которым вместе тесно, а врозь скучно.

— Черт-те что, — продолжала ты, перекладывая с места на место теплые Машины вещи: шерстяные кофточки, рейтузы, носки, — живут как будто в центре, а никакого порядка. Третий день батареи холодные, лопнули там какие-то трубы. Я просто боюсь за Машеньку…

И тут я чуть было опять все не испортил.

— Незачем было возить ее к родителям, — сказал я и сам почувствовал неуверенность в своем голосе.

И тотчас, как тончайший приемник, ты отметила это. Брови твои приподнялись, ты метнула в мою сторону недоуменный измученный взгляд.

— Не слишком ли торопишься с выводами? — сказала ты.

— Хватит, Таня, — сказал я. — Давай прекратим.

— Ты считаешь, что я могу так просто забыть твою подлость? Ошибаешься.

— Это ты ошибаешься. Я больше не намерен выслушивать твои вздорные обвинения. Довольно с меня. Или ты прекратишь, или…

— Что — или?..

— Да что — или. Возвращайся к родителям, — сказал я.

— А я, между прочим, и не собиралась оставаться здесь. Ты очень ошибаешься. Я тебе никогда не прощу, ни-ког-да! И я тебе тоже сделаю, будь уверен…

— Что ты сделаешь? Чего болтаешь?

— То, что мне надо, то и сделаю. Понятно? Я не позволю издеваться! Не позволю топтать свое человеческое достоинство!

Ты была права. Ах, как ты была права! Я подумал — может, попросить у тебя прощения?

— Татьяна, — сказал я, — давай я поклянусь памятью матери…

— О чем?

— Поклянусь, что люблю только тебя.

— Клянись, что у тебя ничего не было с той шлюхой.

— Так ведь она не шлюха, ты ошибаешься.

— Для меня она шлюха. Шлюха, шлюха. Написать женатому человеку такие слова, вешаться ему на шею… Шлюха!

— Нет, Таня, так я не могу.

— Я тебя за язык не тянула.

— Значит, не хочешь, чтобы я поклялся?

— Хочу. — Ты смотрела на меня уже с надеждой и интересом. Враждебность исчезла, колючесть исчезла. Конечно, тебе очень хотелось, чтобы то все было неправдой, недоразумением, некрасивым, дурным сном. Поклясться памятью матери — это было, конечно, доказательство. Такой клятве нельзя было не верить.