Виктор Андреев - Молодой Ленинград ’77

Начальник торопил, подгонял. Ефим барахтался в сетевом графике, как в паутине, и тоже сердился из-за того, что не может соединить в гармоничное целое сроки. Он обладал здоровым чувством соревнования, переживал, если у него что-то не получалось. Если переживания не давали покоя, Ефим кивал Косте, приглашая выйти в коридор покурить. У них было присмотрено одно замечательное место, за мощными, допотопного вида колоннами, у маленького окна. Ефим рассказывал, как он путешествовал по Военно-Грузинской дороге, купался в искусственном озере в Мингечауре, ползал по пещерам древних поселений в Горисе. О местных обычаях, людях, случаях — каждый раз об одних и тех же местах, но всегда по-разному. Говорил и постепенно успокаивался. Успокоившись окончательно, Ефим умолкал и тыкал окурком в жестянку из-под шпрот.

— Вот так. Мчусь вслед за жизнью, бегу как ошалелый, все кажется, что догоню нечто совершенное, — заявлял он обычно в конце разговора.

Механизм встряхивания, которым они занимались последнее время, очень нравился Ефиму. Каждую неделю у него возникали незапланированные идеи, и, к большому возмущению начальника, сетевой график в очередной раз ломался.

— Твоя, Константин, большая ошибка в том, что после окончания института ты не сразу пошел работать на завод. Только на заводе начинаешь понимать, что у любого механизма есть одно особенное свойство — впитывать в себя душу человека. Ты плохо представляешь, что это значит, когда созданная тобой конструкция заживет, задышит в цехе.

Наверное, это очень приятно, когда созданная тобой конструкция заживет в цехе, но, когда к этим приятным ощущениям примешиваются нотации начальника и насмешки приятелей, испытываешь приступы меланхолии. В конце концов начальник пригрозил лишить их двоих квартальной премии. У Кости как раз развивались полным ходом сложные взаимоотношения с Галкой, которые вот-вот должны были окончиться свадьбой. Костя дорожил каждой копейкой. Несколько раз Костя готовил пламенную, прямо-таки огненную речь, обращенную к здравому смыслу Ефима. Но когда он заставал его утром в отделе — зачуханного, в нечищеных ботинках, казалось, и не уходившего домой, разложившего вороха чертежных листов на всех свободных столах, все эти житейские эмоции стушевывались и казались мелкими. И Костя покорно садился за эскизы, чертил, остервенело стирал и снова чертил.

Сегодня после работы, как бывало и раньше, они зашли в маленькое кафе напротив завода. Официантка разносила горячие антрекоты с зеленым горошком. Почему-то она всегда грустила. Наверное потому, что никто не замечал ее красоты. Только подвыпившая компания иногда отпускала в ее адрес несложные комплименты.

Она аккуратно ставила на слегка протертые столики тарелки с салатом и смотрела мимо клиентов куда-то вдаль, в кудрявую зелень сквера, словно именно там пряталась ее судьба, ее счастье. Ни в одном общественном месте Костя не черпал столько разнообразных впечатлений, как в этом кафе. Может быть, это объяснялось тем, что кафе находилось недалеко от большого, людного колхозного рынка. Кафе посещала та разношерстная, совершенно неожиданная публика, которой всегда так много в местах, подобных рынку и разного рода толчкам.

За столиками сидела молодящаяся пожилая пара и совсем сопливые мальчишки, которые уже много раньше накачались вином и блеяли, как стадо молодых барашков. Молодящаяся пара поерзала и пересела подальше от бесцеремонной компании. У них были какие-то свои тихие секреты. Они сразу же любовно наклонились друг к другу. Мужчина что-то негромко говорил, а женщина, слегка улыбаясь, помешивала ложечкой в стакане с черным кофе.

Ефим смотрел на них с откровенным любопытством.

— Оболочка человека стареет гораздо быстрее, чем интеллект и желания. Как это несправедливо. Мне всегда кажется, что люди умирают не от старости, а от тоски, — неожиданно пожаловался он.

Костя не слышал. Или не хотел слышать. Он промолчал. Ему показалось реальной мысль убедить Ефима встать на его, Костину, точку зрения.

— Ефим, послушай меня. Давай закругляться. Весь наш конструкторский отдел потешается над нами. Мы лезем из кожи вон. И самое смешное в том, что нас об этом никто не просит. Выкладываемся шире собственного объема. У меня мозги вот-вот вспыхнут синим пламенем. Сколько можно? Шарниры теперь отработаны лучше не надо. Встряхивающий механизм работает нормально. Давай завтра сдадим чертеж и примемся за шаговый транспортер с собачкой. Подпиши наконец чертеж. Я не выдержу десятого варианта.

— Ну что же, — кивнул Ефим с такой легкостью, словно Костя предлагал ему бутерброд с икрой. — Раз над нами потешаются, давай примемся за транспортер. Завтра я подпишу, и сдавай чертеж в ремонтно-механический цех. И пусть «кашляют» молоточки. Они «кашляют» во всех типах этого механизма. «Кашляют» в Минске, Киеве, Орске, Норильске, пусть «кашляют» и у нас. Успокоим себя тем, что в нашем исполнении конструкция более совершенна. Подпишу. Сегодня можешь спать спокойно. Десятого варианта не будет, — грустно добавил он после короткого раздумья.

Они замолчали. Ефим все еще растроганно смотрел на молодящуюся пару, которая мило шушукалась за своим столиком.

— Знаешь, как называют нас в цехах? — глядя на Костю, гордо сказал Ефим. — Братья-фанатики. Нас знают. Фанатики! Я рад. Беремся за дело, значит, выкладываемся до самого дна — вот что это значит.

— Чего уж говорить, — пробурчал Костя. — Выкручиваемся, как белье после стирки.

— Глубже постичь, больше делать, уметь — вот что главное, пока ты молод и силен. Скажи, почему ты не взялся в начале года за самостоятельную разработку? Я же тебе предлагал.

— Я еще не готов к таким сложным работам, — сказал Костя.

— Нет, не потому. Ты думаешь, что время твое бесконечно. Тебе кажется, что твое главное дело, твоя красивая идея не в настоящем времени, а там, впереди, в необозримом будущем. Бойся этих мыслей.

— Я, Ефим, не люблю рыть землю, как крот, в одном направлении, — Костя запнулся, вспомнил, что это не его слова, а Овечкина. — Я обыкновенный человек.

— Плохо же ты думаешь про обыкновенных людей. Нет уж, дорогой, если взялся за дело, изволь пропускать его через себя, как электрический ток.

Костя ничего не сказал. Расстались они хмуро и неласково.

— Ладно, Костя, наверное, я тебя стал здорово раздражать, — сказал Ефим, прощаясь. — Ничего нет отвратительнее этого чувства. Оно, как вибрация, разрушает не только самолеты, но и дружбу. Умотаю я на ЛОМО. Передовая фирма. Там сейчас организуется участок новых разработок для любителей ломать голову. Собираются одни ненормальные ребята.

Признание неприятно кольнуло. Ревность, вот что испытал Костя, услышав, что какие-то ребята могут для Ефима значить больше, чем эти два года, проведенные бок о бок.