Владимир Зуев - Тропинка в небо [Повесть]

— Тогда я задам вопрос, — сказал Захаров. — Бутузов, как ты относишься к поступку Козина?

Борис отвернулся и от него. Промолчал.

— Что за комедия! — возмутился Славичевский. — Давайте или к делу, или по домам. А то двоек завтра нахватаем.

— К делу, — сказал Гермис. — Бутузов, отвечай на вопрос.

— Чего тут отвечать? — Борис с неохотой встал. — Каждому ясно: поступок гадский — спец у спеца…

— Еще вопрос. — Захаров смотрел неумолимо. — Почему тогда ты сам совершил гадский поступок?

Борис поник.

— Мы ж Козина разбираем, — робко напомнил он.

— А ты невинный, аки агнец?

— Ребята, чего они ко мне привязались, — возмущенно обратился Бутузов к собранию. — Я снял… даже не снял, а обменял крап. У ратника. Ну и что? У нас же отнимали. И они будут.

— Вот оно что! — воскликнул Гермис. — Ну, и как? Приятно быть потерпевшим?

— Братцы, ну что вы спектакль затеяли? — скривился Славичевский. — Дело выеденного яйца не стоит. Надо было сразу загнуть Бутузову салазки и заставить разменяться.

— Салазки — это не воспитание, — сказала Манюшка. — А вот если обидел человека, так сам полезай в его шкуру. Надольше запомнится.

— Княгиня, вы слишком высокого мнения об этом смерде. — Барон дернул подбородком в сторону затаившегося за спинами Бутузова. — Если он проучился в четвертом гвардейском три года и ничему не научился, так разве его переделает эта ваша единственная воспитательная мера?

— Значит, — вмешался Мотко, — треба додаты ще одну… салазки. — Он повернулся к Манюшке. — Салазки, Марий, може, и не воспитание, а — больно, в другой раз не захочешь.

Слушая, как ребята песочат Бутузова, Манюшка вспомнила, как они яростно защищали свои спецовские традиции чуть больше года тому назад, после ее драки со спецом первой роты. Кажется, было это совсем недавно и ничего особенного не произошло с тех пор — текла себе жизнь и текла, а вот поди ж ты — как выросли ребятишки за это время. Не все, конечно, но большинство — это точно. Да ведь что — если внимательно приглядеться к тому же Трошу — он же и внешне повзрослел, а душа, а взгляды — они тоже не остались на прежней отметке. Ей стало так, будто получила неожиданный подарок от них — даже глаза повлажнели. Вот мы какие стали. Четвертый взвод.

Для подготовки праздничного вечера избрали комиссию: Славичевского, Манюшку и Женечку Евстигнеева. Вскоре поняли, что никакой комиссии и не требовалось — достаточно было одного Женечки. Он бегал в штаб и приемную с бумагами, выписывал и получал на складе продукты (по рапорту Лесина начальник школы разрешил передовому взводу устроить праздник в классе и распорядился отпустить кое-чего для ужина). И вообще выказал такую осведомленность и прыть по хозяйственной части, что Ростик не выдержал и наступил ему на больную мозоль:

— И чего тебя понесло в авиацию? Ты же прирожденный тыловик!

На что Женечка раздраженно ответил, что некоторых советчиков очень попросил бы не совать нос, куда их не просят.

В белой нательной рубахе с закатанными рукавами, с полотенцем вместо фартука, измазанный сажей, деятельный и вдохновенный, Евстигнеев жарил на кухне картошку. Он торопился. Наверху в классе помкомвзвода и замкомсорга уже накрывали столы, составленные в виде буквы «Т» посредине комнаты. Ростик кухонным ножом распечатывал консервные банки, Манюшка нарезала и раскладывала по тарелкам колбасу.

— Консервы, колбаса — это для ужина, — авторитетным тоном сказал Славичевский. — А для закуски главное — кислая капуста. С луком и постным маслом. Сочная, с рассольцем.

— Гляди, какой выпивоха! Можно подумать, перепробовал со всякими закусками.

— Это мне запомнилось от деда. С горя иногда… закусывал. — Ростик задумался, вспоминая. — Да… Однажды… выпил стакан самогонки, закусил капустой и ушел в ночь. И не вернулся. На железной дороге работал. Потом, когда пришли наши, стало известно о подпольной группе у них там. Подрывали вагоны самодельными минами. Прилепят где-нибудь в незаметных местах, а в пути они взрываются… И вот — не вернулся. — Он некоторое время молчал, уставившись в одну точку и машинально поигрывая ножом. — Дедулька мой… родненький… Ладно. Иди тащи повара с его картошкой и зови ребят, а то у них, небось, давно уже животы подвело.

Манюшка опустилась вниз, к Евстигнееву.

— Ну, что тут у тебя?

Женечка повернул от плиты разгоряченное лицо.

— Минут через десять будет готово.

— Это много. Уже начинаем. Закругляйся.

— Да ты… ето… что? Видишь — не готово? Пока не пожарю, как положено, шагу не ступлю отсюда.

Однако у Манюшки был строгий наказ, она радела за коллектив, да и у самой живот к спине прирос от голода.

— В таком случае начнем без тебя.

Евстигнеев, чертыхаясь, принялся сгребать картошку с противней в кастрюлю.

Во главе стола поместились майор Кудрин, капитан Тугоруков и Лесин.

— Эх, жисть наша поломатая! — сказал Захаров, усаживаясь рядом с Манюшкой. — Рушатся самые возвышенные мечты. Так грезилось отметить по традиции этот праздник в своем семейном кругу и вот, пожалуйста — сразу несколько надзирателей.

— Ничего, — подхватила в тон ему Манюшка. — Нырнем под стол и там чекалдыкнем сразу грамм по семьдесят шесть. Больше, поди-ка, и не достанется, а?

Настроение у нее в последние дни было мало сказать приподнятое — взвинченное. Почему-то Манюшке казалось, что новогодний вечер принесет ей какие-то неизведанные волнения и радости, давно предназначенные ей, но кем-то изъятые из ее жизни. Она их ждала, и все, что происходило вокруг, что говорилось, было как бы выпячено светом этого нетерпеливого ожидания, представлялось значительным, выпуклым и ярким. Спецы четвертого взвода стали ей еще ближе, совсем родными; как погибший брат Мишка, и появилось такое чувство, будто у нее сложилась наконец-то новая семья — и вот готовится отпраздновать свое рождение. И Манюшка обрадовалась, когда ребята решили не приглашать девочек — видно, и они почувствовали, что те на этом семейном вечере будут чужими.

Опасения насчет «надзирателей» оказались напрасными. Командиры пришли только на деловую часть вечера. Майор Кудрин коротко рассказал, что сделала страна за пять послевоенных лет. Картина развертывалась огромная и светлая, у Манюшки перехватило дыхание, ей стало так, словно все это сделано специально для нее и ее хлопцев и сейчас комбат преподносит им это как новогодний подарок. — 1950 год, если хотите, поворотный. Смотрите: мы в основном восстановили народное хозяйство и устремились вперед. В этом году народ начал великие новостройки: Куйбышевскую, Сталинградскую, Каховскую гидроэлектростанции, Главный Туркменский, Южно-Украинский, Северо-Крымский, Волго-Донской судоходные каналы. У нас в области: чугуна имеем в три раза больше, чем в первом послевоенном году, проката — в четыре, стали — в пять раз! Стройматериалов выпускаем уже больше, чем до войны. Приложите к ним руки и, пожалуйста… Все, что построено, невозможно перечислить. Вот одна только цифра — десять новых вокзалов.