Владимир Зуев - Тропинка в небо [Повесть]

— Чует мое сердце — локти грызть будем.

На комиссию вызывали по алфавиту. Каждый выходящий, не ожидая вопросов, докладывал однокашникам:

— Бомбардировочное.

— Ейск, истребительное.

Гермис, выйдя, не сказал ничего, и его не стали спрашивать.

Манюшке, когда она вошла в комнату, где заседала комиссия, задали вопрос:

— Конечно, в академию?

— Никак нет, хочу в истребительное.

Председатель начал было говорить, что ей как девушке… Манюшка вспыхнула и перебила:

— Это здесь ни при чем.

Вмешался майор Кудрин:

— Переубедить ее невозможно, товарищ полковник. Лучше и не пытайтесь. Она из тех самых, о которых еще Некрасов писал: втемяшится в башку какая блажь — колом ее оттудова не вышибешь…

— Эх, товарищ майор, — укоризненно сказала Манюшка, — воспитывали меня, воспитывали любить авиацию, а теперь говорите — блажь.

Кудрин покраснел, а полковник рассмеялся:

— Скучно вам без нее будет… Ну, ладно, в Унзен, в истребительное, поедете?

— Так точно!

Захаров, выйдя, сообщил как-то вызывающе, в упор глядя на Манюшку:

— Унзен, истребительное.

А Матвиенко произнес те же слова так, словно подчеркнул: конечно же, о чем и спрашивать.

Манюшке надо было съездить еще на Стахановский поселок, и она начала прощаться с ребятами. Матвиенко следовал за нею по пятам. Захаров куда-то исчез. Они подождали его, подождали и пошли — время поджимало. Уже когда вышли во двор, услышали:

— Марий! Васька!

Толик стоял на третьем этаже у раскрытого окна.

— Ну, до встречи, Марий! Бывай здоров, друже! Архимед, бывай здоров! Не поминайте лихом, братцы! Я все-таки в академию!

Он сцепил в рукопожатии ладони и потряс ими. Друзья ответили ему тем же.

Отойдя десяток шагов, Манюшка вдруг резко остановилась и оглянулась. Как будто что-то толкнуло ее в сердце: простились навсегда! (Предчувствие не обмануло ее: потом пути их никогда больше не сошлись).

Потрясенная, она спускалась вместе с Васей через сквер к проспекту Калинина, на трамвайную остановку. Матвиенко тем временем все пытался завести разговор:

— Мне говорят: «Поезжай в академию». — Хочу в истребительное. — «Ну, тогда в Ейск». — Нет, только Унзен. — «Да что вам Унзен? Здесь ближе» и еще что-то такое. Я: нет и нет. Не мог же я им сказать, что мы… кхе, кхе… договорились вместе.

«Что-то я не помню, когда договаривались, — мелькнуло в голове у Манюшки. — Неужели и Архимед в интриги ударился?»

— Ну, давай, Вася, лапу, — сказала она, когда вышли к трамваю.

— Да я мог бы… с тобой… Делать все равно нечего.

— Нет, знаешь, у меня там дела сугубо личные, так что…

На поселке Манюшка пробыла полдня. Николай не отходил от нее ни на шаг, и все пытался улучить момент, чтобы погладить ее руки, обнять.

— Ничего, не навечно расстаемся, — повторял он. — Закончим учебу — встретимся. Я к тебе приеду.

Манюшка была тиха и задумчива. Она была счастлива.

А вечером, провожая ее к трамвайной остановке, он будто нечаянно спросил:

— Близкие друзья, конечно, с тобой едут?

И по тому, как вдруг напряглось его лицо, как затаился он, ожидая ответа, она поняла, что его давно томил и мучил этот вопрос.

— Ну… по крайней мере один, — честно ответила Манюшка.

Больше Коля не проронил ни слова.

— Он мне действительно друг — и не больше, — сказала Манюшка. — Пиши чаще.

— Да что писать, — пожал он плечами. — У тебя же друг рядышком…

Чуть не плача, она пожала ему руку, вошла в вагон и стала на задней площадке. Выглянув, увидела его удаляющуюся фигуру, поникшую, какую-то всю разбитую. Жалость к нему и к себе прошила сердце. И — обида. И кто его знает, что еще — мучительно болючее.

По лицу ее текли слезы. «Кто-то из нас набитый дурак, — думала она, тихонько всхлипывая. — А скорее всего — оба».

Крап, краб — так в авиации и на флоте называли кокарду.

«Черная вдова» — название типа американских самолетов.