Владимир Зуев - Тропинка в небо [Повесть]

Манюшка устремила взгляд на вершину дерева, прищурилась, покусывая губы, словно вспоминая и одновременно грезя наяву. Николай смотрел на нее с удивлением: да что это с ней? Если бы не знал ее хорошо, подумал бы, что очень тонко, талантливо играет. Когда она снова заговорила, в голосе появилась хрипотца:

— Двадцать девятого мая в сумерках появилось полтораста пикирующих бомберов. Да еще, заметь, их прикрывали истребители. А у нас в то время оказалось всего пять самолетов. И наши летчики взлетели и пошли навстречу этой армаде. Представляешь?.. Фашисты шли четырьмя группами — три рядом, параллельно, а четвертая сзади. Наши распределились и ринулись на ведущих. И всех сбили, представляешь? — Голос ее зазвенел, ликуя. Глаза сверкали. У Вербака защемило сердце, как будто с каждым словом Манюшка отдалялась от него. — Не сворачивая, мы прошли через их строй. Фашисты отворачивали кто куда, натыкались друг на друга. Мешанина, хаос. А мы всей пятеркой вышли на четвертую группу. Сбили ведущего, остальных перемешали, рассеяли. Тут открыли огонь зенитчики. А мы развернулись и начали атаковать снизу. Они метались, как вспугнутые мухи. Один за другим поворачивали назад. Мы гнали их до Шлиссельбурга… — Манюшка смущенно засмеялась. — Извини, получилось: «мы пахали»… Примазалась…

— Я тебя понимаю, — мягко сказал Николай. — Но послушай — в каждой профессии есть свои герои. У нас в медицине, например…

— Ах, брось ты, пожалуйста! Летчики особые люди.

— Вот как? Значит, это тебя прельстило?

— Да нет… Ну, как ты не поймешь… Просто я… не могу уже не «примазываться» к авиации — к ее делам, к ее героям, даже, если хочешь, к ее беспорядкам… Я сердцем приросла ко всему этому. И уже не отодрать… Да что там… У нас ребята… бывает, что отчисляют по здоровью… так они рыдают втихаря, и были случаи — до самоубийства доходило. — Манюшка рывком встала. — Пошли, поздно уже.

Всю дорогу шли молча. И только когда начали прощаться у ее дома, Манюшка сказала:

— Ну, а насчет… ну, вот… как быть и прочее… так это ты уж сам выкручивайся. Ты мужик — тебе и голову ломать.

На самоподготовке подписывались на заем. Полагалось по десятке с носа. Дошла очередь до Игоря Козина.

— Где думаете взять деньги, голубчик? — поинтересовался Лесин. — В прошлом году мы сделали вид, что вас у нас просто нет. Но это мы. А там… — Он показал пальцем в пол, имея в виду второй этаж, где располагалось руководство, — там замечают все. Почему в четвертом взводе неполный охват? Кто это учится на полном государственном обеспечении, а государству дать взаймы какой-то червонец не хочет?

Игорь сидел краснее кумача.

— Что ж я могу сделать, товарищ преподаватель? Мои доходы равны нулю. Ниоткуда ни копейки. Неоткуда.

— Ну, а сами заработать не пробовали? Подите на вокзал, потаскайте пассажирам чемоданы.

— В форме ВВС?

— Зачем в форме? Переоденьтесь в гражданское.

— У меня нет гражданских шмуток.

— Да, вы их продали и на эти деньги приобрели фуражку. Вот видите, как для себя — вы нашли выход, а вот для государства… Гражданское платье можете занять у товарищей, вот хоть у Гермиса.

А Гермис тоже сидел красный, не поднимая глаз. Он, как и все остальные во взводе, понимал, что Лесин обращается и к нему, но пока не впрямую — из тактических и воспитательных соображений: мотай на ус, голубчик, и угрызайся.

Да и все остальные чувствовали себя преотвратительно. То, что они, взрослые здоровые парни, подписавшись на заем, расплачивались родительскими десятками, у многих далеко не лишними, — это сомнительный патриотизм.

— Подумайте над этим. Даю вам неделю сроку, — сказал Лесин. Он поизучал еще с минуту Козина, поелозил своим неустойчивым боковым взглядом по хмурому лицу Гермиса и вышел.

Манюшка толкнула Игоря в бок.

— Слышь, а что? В самом деле, двинем на вокзал и будем таскать чемоданы. Переломимся, что ли? Вон Вовку еще возьмем, — кивнула она Гермису. — Поедешь с нами? Или слабо?

— Да пойми ты… — Лицо у Игоря перекосилось, как будто он хватил залпом стакан уксуса. — Мы тут поем: «Не всем дано летать», людьми себя чувствуем, и вдруг тебе: «Эй ты, ну-ка!» Лакей! Унизительно.

— А чего тут унизительного? — пожала плечами Манюшка. — Работа, как всякая другая. Я вам делаю работу, вы мне платите зарплату, вот и все. А насчет «эй ты!»… у тебя что, язык отсох? Можно ведь и ответить культурненько: «Закройтесь, пожалуйста!..»

— Фи, княгиня! — вмешался Трош. — Где только вы воспитывались? Быть лакеем у какого-то пузатого плебея для нее, видите ли, работа!

— Ну, конечно, какая же это работа? Унизительно, особенно для нас с вами, барон. А вот давать государству взаймы незаработанные деньги — не унизительно?

— Ну и что тут такого? — подал голос Бутузов. — Получил от родителей в личное пользование — значит, твои.

— Раз не тобой заработаны, — значит, чужие.

— Вирно каже, — вздохнул Мотко. — Брать у батькив на заем… охо-хо…

— Я в лакеи не пойду, хоть меня зарежь, — заявил Евстигнеев. — Уж лучше… ето… простынку толкну. А зачем мне две?

— А вот это видел? — Старшина Мигаль показал свой внушительный, не оставлявший надежд на сносную жизнь кулак.

В классе поднялся шум. Каждый спешил высказать и утвердить свое мнение. Только несколько человек — те, кто знал почти наверняка, что их завтра вызовут отвечать урок, или кто готовился исправить двойку, не участвовали в митинговании. Синилов, заткнув пальцами уши, читал учебник физики. Петя Ракович, стараясь перекричать всех, вслух учил стихотворение.

Уже ничего нельзя было разобрать в этой какофонии. И тогда у стола возник помкомвзвода. Сделав зверское лицо, грохнул кулаком по столу:

— Молчать!

С задней парты к нему пробирался Захаров. Шум мало-помалу стихал. На этом успокаивающемся фоне все назойливее били в уши истошные вопли Раковича:

— Эй, уймите этого ассенизатора! — крикнул Славичевский и несколько находившихся поблизости от Петра спецов тут же исполнили приказание, толкнув Раковича в левый бок и в правый и вдобавок ласково, но чувствительно смазав по шее. — Так вот, знаете, о чем мы думаем? — Он кивнул в сторону приближающегося Захарова.

— О второй порции за ужином, — раздались насмешливые голоса. — Это неинтересно — сами о том же мечтаем.

— Зачем нам знать твои печали? Кхе, кхе…

— А вот зачем. Мы считаем, что исполнять лакейскую должность, может, и подходяще для всяких там княгинь и баронов…

— За клевету на советских баронов получишь в ухо!

— А мы сыны батрацкие, нам такая работа не к лицу.