Владимир Зуев - Тропинка в небо [Повесть]

— Да уж, сыта. А что, еще кто-то хотел?

— Еще кто-то. Выслушаешь?

— Вы что, вина нанюхались сегодня все?.. Пойдем-ка к столу, поглядим, может, еще крошки не смели в ладонь.

Вася порывался продолжить разговор, думая, что она не поняла, кто именно хочет излить ей свои горячие чувства, но Манюшка ничего не хотела слушать. Она за рукав подтащила его к столу, усадила на стул, потом, пошастав среди остатков пиршества, раздобыла несколько кружков колбасы, ломтик сыру, полбанки кильки в томате, две скибочки хлеба. Все это свалила в тарелку с остатками винегрета и поставила ее перед Матвиенко.

— Рубай, — сказала она и подала личный пример.

«Примитивно все-таки устроен хомо сапиенс, — жуя, уныло философствовал Архимед. — После неудачного объяснения кусок не должен бы лезть в горло, а я работаю челюстями, аж за ушами трещит. Да и она, — покосился на Манюшку, — выслушав пламенные излияния — целых три! — вся трепетать должна от пяток до макушки — нет, мечет винегрет, как будто три дня не ела».

Дома, раздеваясь перед сном, Манюшка в задумчивости не без гордости процитировала:

— «Досталась я в один и тот же день лукавому, архангелу и богу…»

От этих слов даже в полусне испуганно ойкнула целомудренная Марийка.

Подбежав к ней, Манюшка чмокнула ее, сонную, в распылавшуюся щеку и торжественно заявила:

— Сегодня самый счастливый вечер в моей жизни! Поняла, подружка?

От буйного рева и воплей в спецшколе дрожали стены: каждый взвод приветствовал своих возвращающихся отпускников. Много ли времени прошло, как расстались — каких-нибудь две недели, — а радостного шума накопилось как будто за двухлетнюю разлуку. Четвертый взвод занял позиции у двух окон напротив своего класса. Каждого вновь прибывшего встречали, кроме приветственного воя, обязательным вопросом:

— Ранения есть?

Почти все, кто ездил домой на зимние каникулы, вернулись обмороженными. Зима в этом году лютовала страшно, будто мстя за мягкость своих сестер-предшественниц.

Вот из-за угла от лестницы показалась высокая плотная фигура Грицка Мотко. Навстречу ему ринулся согласный дикий рев полутора десятка глоток. Когда Мотко приблизился, его начали охлопывать со всех сторон, ощупывать, обталкивать. Грицко сиял каждой черточкой своего задубевшего на морозах чешуйчатого лика.

— Ранения есть?

— А як же! Обыдва вуха. — И он продемонстрировал облупившиеся розовые уши, блестевшие от вазелина.

— О многострадальный сын мой, — начал было Игорь, простирая к нему руки и дрожа голосом.

Но тут рядом с Мотко будто из-под земли вырос командир роты.

— Тих, тих, тих, — перекатывая во рту конфетку и щелкая пальцами, осадил он неумеренные восторги по поводу его появления. — Ну, как дела, Мотко? Как отдыхалось?

Все заулыбались в предвкушении очередной «камеди». Дело в том, что с первого же знакомства капитан обратил особое внимание на бунтаря-одиночку из четвертого взвода (так окрестил Грицка Лесин).

И было за что. Два с лишним года тому назад Тугоруков, оформившись на работу в спецшколу, пришел утром пораньше, чтобы обвыкнуться, включиться в ее распорядок не торопясь, исподволь. Мотко стоял на посту. Он заступил дорогу незнакомому капитану, но не успел даже рот открыть — Тугоруков напустился на него:

— Вы как стоите?.. Тих, тих, тих… Вы часовой или колхозный сторож?

Мотко холодно оглядел его с ног до головы и рявкнул:

— Геть отсюда, технарь, — тут летчики!

Капитан пытался «качать права», но Мотко, не слушая, грудью вытеснил его за дверь. Узнав в тот же день, что «технарь» отныне командир их роты, Грицко озадаченно почесал в затылке и горестно вздохнул:

— Ну, теперь держись, бедолага.

Он не ошибся. С тех пор стоило ему попасть на глаза Тугорукову, тот начинал тщательно осматривать его, отыскивая недостатки в экипировке, припоминать проступки, которые Мотко успел совершить со времени их последней встречи.

Бунтарь-одиночка не мог, конечно, безропотно сносить такое исключительное внимание к своей особе, и тогда капитан начал приглашать его к себе в кабинет на просветительские лекции. Мотко выскакивал оттуда потный и вконец обессиленный.

— Хоч бы поругал, что ли, — недоуменно пожимал он плечами. — Ни, говорит себе и говорит. Целый час рассказывает, а ты стой и слухай. Зараз мы с ним до Кибальчича добрались.

Поскольку избежать встреч с командиром роты было невозможно, Мотко попытался не давать повода для придирок: не вступал в пререкания, довел почти до идеального состояния свой внешний вид. Но у капитана уже, видно, стало родом недуга воспитывать бунтаря-одиночку — едва завидя его, он улыбался во весь свой белозубый рот, как давнему другу, и, радостно щелкая пальцами, спрашивал:

— Ну, как дела, Мотко? Может, зайдете ко мне после уроков?

Перед каникулами на уроке строевой подготовки Мотко после команды «смирно» мотнул головой, укладывая на место рассыпавшиеся волосы. Капитан был тут как тут.

— Вам, Мотко, явно мешает ваша пышная шевелюра. А то, что мешает солдату в несении службы, должно быть устранено. Сегодня же постригитесь!

— Добре, пидстрижусь, — пытался торговаться Мотко.

— Нет, нет, я приказал не подстричься, а постричься. Наголо, наголо.

Это была катастрофа: через день отпуск, а где же это видано заявиться домой, к родителям, землякам и землячкам — особенно! — с голой башкой, как новобранец?

Какие маневры пришлось ему произвести, какие рогатки обойти, сколько умственных и душевных сил потратить, чтобы сохранить шевелюру, — об этом знают только он сам и еще двадцать человек из четвертого взвода, которые ее спасали.

Но вот день расплаты наступил. Капитан и Мотко улыбнулись друг другу. Командир роты защелкал пальцами, и Мотко защелкал пальцами, как в гипнотическом трансе.

— Вот мы и встретились, — сказал Тугоруков. — После обеда пострижетесь и зайдете ко мне.

Мотко закряхтел.

— Историю авиации мы с вами прошли, — напомнил он.

— Кажется, вы ее плохо усвоили. Начнем снова с Никиты Лупатина. Уверен, что вы не помните такого.

— Як же, Никита Лупатин в царюванне Ивана Грозного построил крыла и хотив подняться в небо. «За содружество с нечистой силой» ему отрубили голову, а крыла спалылы.

— Так, так, так. Ну что ж, в таком случае, думаю, настало время познакомить вас с высшей математикой.

На голове у Мотко привстала обреченная шевелюра.

Кое-кто из обмороженных для пробы побежал в санчасть — а вдруг удастся вырвать освобождение от занятий и посачковать еще хоть парочку деньков. И поначалу фельдшер Сухой, добрая душа, не желавший к тому же обижать поклонников своего баритона, щедрой рукой начал сыпать благодеяния. Ряды бойцов во взводах заметно поредели, чего нельзя было сказать о рядах едоков в столовой. Успеваемость падала.