Александр Дунаевский - Олеко Дундич

Руднев достал из бокового кармана сложенную вдвое бумажку и протянул ее Дундичу.

— Прочти на досуге, — посоветовал он, — и приходи завтра утром ко мне.

Дундич подошел к фонарю и развернул бумажку. Это была листовка, написанная на немецком и русском языках. И начиналась она со слов, обращенных к немецкому солдату:

«Вставай, германский рабочий! Надо стряхнуть с себя этот страшный позор… Спасти честь германского пролетариата…»

С кем только не был, кого только не видел в детских грезах сын священника из деревни Люторичи, Епифанского уезда, Тульской губернии! С Рахметовым ходил пешком по Балканским землям; с Ярославом Домбровским громил версальцев в Париже; дрался рядом с французами на баррикадах Парижской коммуны.

С детства Руднев представлял себя воином революции, освободителем угнетенных и оскорбленных. Но мать хотела, чтобы Коля шел по стопам отца. Мальчика отдали в тульскую духовную семинарию. Затхлая семинарская обстановка была противна Коле, и его перевели в частную гимназию. Точные науки ему давались легко, но знакомые пророчили Рудневу большое артистическое будущее. Он обладал редкостным голосом и на гимназических вечерах отлично исполнял студенческую песню «Дни нашей жизни». Часто через открытые окна на улицу доносился бархатный рудневский баритон:

Но артист из Руднева не вышел. Его интересовала история. Осенью пятнадцатого года его приняли в Московский университет на историческое отделение историко-филологического факультета. Длинными вечерами пытливый юноша просиживал за книгами, ища ответ на вопросы: «Почему царское правительство натравляет людей одной нации на другую, сеет между ними вражду?», «Почему оно кричит о свободе и в то же время превратило страну в тюрьму народов?»

В университете Руднев пробыл меньше года: его мобилизовали в армию и направили на офицерские курсы при Александровском военном училище. Курсы назывались ускоренными. Юнкера же про себя называли их «инкубаторскими». Верный престолу, спаянный классовым родством, сильно поредевший в первые месяцы войны, офицерский корпус с помощью ускоренных курсов пополнялся прапорщиками из разночинцев. Это были учителя, студенты, мелкие чиновники. Среди них оказался и Коля Руднев.

Через полгода его произвели в прапорщики и направили ротным в 30-й Тульский запасной пехотный полк.

Коля Руднев .

На второй или на третий день пребывания в полку Руднев случайно оказался свидетелем, как распоясавшийся фельдфебель что есть силы толкнул новобранца.

— Не смейте! Не смейте издеваться, — остановил ротный фельдфебеля.

Тот виновато попятился назад. А когда Руднев ушел, фельдфебель бросил ему вслед:

— Мне не дозволяет, а сам скоро начнет по мордам давать. Не начнет — солдаты ему дадут.

Руднев начал, но не «по мордам давать», как это было принято в полку, а в свободное от строевых занятий время обучать солдат грамоте, читал им книги вслух, писал за них домой письма.

Кадровые офицеры подняли Руднева на смех:

— Тоже просветитель нашелся!

Накануне празднования Первого мая 1917 года Руднева вызвали к полковнику. Целый час ротный просидел в приемной. Адъютант, дежуривший у входа в кабинет, откуда доносилась ругань, плотно прикрыл дверь. За нею слышался раскатистый полковничий бас:

— Держите их подальше от рабочих, изолируйте солдат от пагубного влияния взбунтовавшейся черни!

— Я с вами полностью согласен, господин полковник, — услышал Руднев чуть хрипловатый голос батальонного командира. — Мне донесли, что прапорщик Руднев спутался с большевиками: на их собрания ходит, вместе с ними «Вставай, проклятьем заклейменный» поет. А теперь хочет свою роту вместе с рабочими на демонстрацию вывести.

— Запрещаю! — закричал полковник. — Без году неделю в армии, а какие фортели выбрасывает. Вызвать Руднева!

— Прапорщик Руднев дожидается, — подал голос адъютант. — Велите впустить?

— Николай Александрович, — начал полковник, сменяя гнев на милость. — Я буду с вами разговаривать не как с подчиненным, а как старший, как отец разговаривает с блудным сыном. Вы глубоко ошибаетесь. Лозунги, которые раздаются теперь на улицах Тулы: «Вся власть Советам!», «Фабрики — рабочим, землю — крестьянам!» — не должны касаться тех, кто служит в армии, кто защищает отечество. Это нас не интересует.

— Позвольте объясниться, господин полковник, — спокойно произнес Руднев. — Мне кажется, что рабочего, одетого в солдатскую форму, интересует, в чьих руках будут заводы и фабрики, равно как и крестьянина волнует вопрос, в чьих руках останется земля — в помещичьих, кулацких или ее отдадут тем, кто на ней трудится. Наши солдаты так же жаждут свободы, как и рабочие и крестьяне.

— А мы ее не дадим им, — оборвал Руднева полковник. — Не время! Пусть подождут! Демонстрацию запрещаю!

— Это не в ваших силах, господин полковник. Общегородскую демонстрацию устраивают рабочие. Нас пригласили принять в ней участие. А кто пойдет — дело полкового комитета.

— Это неслыханно! Младший офицер позволяет себе так разговаривать со старшим. Идите, пока…

Руднев направился к двери.

Майским солнечным утром рота Руднева в полном составе вышла на улицу и присоединилась к рабочим-демонстрантам. Солдаты и тульские пролетарии одной колонной с песнями двинулись к центру города.

Демонстрация состоялась днем, а вечером Руднев был арестован. В полку начались волнения. Солдатский комитет потребовал, чтобы командир полка отменил свой приказ. Полковнику пришлось уступить. Вскоре полк перебросили в Харьков. Узнав, что в цирке «Миссури» происходит городской митинг, Руднев направился туда. Выступали представители разных партий, и каждый из них ратовал за поддержку Временного правительства, за продолжение войны с немцами до победного конца.

Представитель меньшевиков, провожаемый редкими аплодисментами, уже покидал трибуну, когда Руднев поднял руку.

— Прапорщик просит слова, — подсказал председательствующему на митинге высокий мужчина в позолоченном пенсне, — дадим ему сверх программы. Уж он, надо думать, за войну.

— Я не согласен с теми, — начал Руднев, — кто говорит, что штыки нужно воткнуть в землю, кто призывает перековать мечи на орала.

— Так, так, — поддержал председатель, потирая от удовольствия руки. — Продолжайте, прапорщик.