Александр Дунаевский - Олеко Дундич

— Оружие нам пригодится. Но мы будем продолжать войну не империалистическую, о которой говорили здесь господа из меньшевиков, а войну, которая приведет к торжеству народовластия. Нам каждый день внушают, будто в устройстве кровавой бойни виноват немецкий народ, а немцам говорят, что в развязывании войны виноваты русские. Нет, народы не виноваты!

— Вы большевик? — спросил в упор председатель.

— Да, я коммунист, — с гордостью ответил Руднев. — В нашем полку я не один. За большевиками пойдут все солдаты.

— Вы можете только за себя говорить, а за весь полк — не имеете права, — возмущался председатель. — С вашими солдатами мы еще поговорим.

Но разговор не состоялся. Тульский полк перешел на сторону пролетарской революции. В ночь на 9 декабря вместе с отрядами Красной гвардии и революционными балтийскими моряками солдаты Тульского полка захватили бронепарк и обезоружили гайдамаков.

Потом разыгрались события в районе Белгород — Томаровка. Они были вызваны тем, что генерал Каледин бросил клич: «Орлы, слетайтесь на вольный Дон!» И недобитые «орлы» стали собираться туда, где формировалась Донская армия. Они пробивались к Новочеркасску на поездах и пешим строем. Казачьи офицеры, сменив мундиры на гимнастерки, выдавали себя за солдат, возвращающихся домой.

Полк Руднева перебросили из Харькова под Белгород. Ему было поручено разоружать «орлов», отбирать у них пушки, пулеметы, винтовки. Одни сдавали оружие без сопротивления, другие, а их было большинство, не соглашались, пускались на разные уловки.

Увидев Руднева, рослый горбоносый казак бросился к нему.

— Здравствуйте, Николай Александрович, — воскликнул он. — Афанасия Бородавку, чай, не забыли? Александровское училище, офицерские курсы, портупей-юнкер Руднев! Как изменились! Что-то не вижу на ваших плечиках офицерских погон. Не объясняйте, Бородавка — стреляный воробей: он все понимает. Малость пришлось перекраситься: золотистые погоны на красный бантик сменить…

Руднев хотел было отчитать Бородавку, сказать, что он не перекрашивался, не приспосабливался к новой власти, что она для него родная, но решил, что подобные объяснения ни к чему. Лучше послушать, что скажет казак, с какими мыслями он возвращается на Дон.

— Господин прапорщик, — вкрадчиво произнес Бородавка. — Разрешите по личному вопросу…

— Обращайтесь.

Бородавка поближе придвинулся к Рудневу и шепотом, чтобы красногвардейцы не слышали, сказал:

— Прикажите им, чтобы сабля и карабин при мне остались. Оружие для наших Советов пригодится.

— Для каких?

— Для казачьих, что без коммунистов.

— Не хитрите, Бородавка. Какие же это Советы без коммунистов! Снимайте саблю, карабин, — приказал Руднев, — и больше не попадайтесь!

Лицо Бородавки покрылось красными пятнами. Он поежился и сдал оружие.

— Прощевайте, господин прапорщик! Но помните, что безоружный может еще оружным стать, а тогда увидим, чьи Советы лучше.

— Увидим, — спокойно ответил Руднев и, вскочив на коня, понесся к месту, где началась перестрелка между красногвардейцами и калединцами, отказавшимися сдать оружие.

Когда разрозненные красногвардейские и краснопартизанские отряды вливались в армию и нужен был начальник штаба, Ворошилов из всех военспецов выбрал Руднева.

В горячую военную пору его ровесники командовали полками, бригадами, дивизиями. Многие из них для солидности отращивали бороды, отпускали усы. У начальника штаба 5-й Украинской Красной Армии не было ни бороды, ни усов. На этом посту Руднев пробыл недолго, всего лишь несколько месяцев, — столько, сколько просуществовала 5-я армия. Примерно в одно и то же время с Украины к Царицыну отступили и 3-я армия, и отряды красных партизан, красногвардейцев Дона и Ставрополья. Из них, а также из частей бывшего Царицынского фронта в середине июня 1918 года была создана группа войск, именуемая «Группой войск тов. Ворошилова». Начальником ее штаба назначили Руднева.

Начштаба радовало то, что в «Группе войск тов. Ворошилова» служат не только сыны России. В нее влились и интернациональные части: югославский коммунистический полк, пробившийся с Днепра к Волге; отряд китайских добровольцев; рота чехословацких красногвардейцев; пехотная интернациональная бригада, в рядах которой служили русские и немцы, австрийцы и чехи, венгры и словаки.

Обладая отличной памятью, Руднев слово в слово помнил ленинское высказывание о громе парижских пушек, разбудивших самые отсталые слои пролетариата, спавшие глубоким сном. Теперь залпы «Авроры» разбудили венгров, китайцев, немцев, австрийцев, болгар, волею судеб оказавшихся в России. Они добровольно стали под знамена Октября. Вспомнился Коле и поляк Ярослав Домбровский, и венгр Франкель, и русская революционерка Елизавета Дмитриева, возглавившая женский батальон, и другие интернациональные бойцы, пришедшие в далеком 1871 году на помощь парижским коммунарам. Но это движение, названное Лениным «Величайшим движением пролетариата в XIX веке», было лишь маленьким ручейком в сравнении с тем движением, что родилось в XX веке, когда в рядах молодой Красной Армии сражались многие тысячи интернациональных бойцов. Большинство из них у себя на родине не участвовали в политической жизни. Здесь, в революционной России, они впервые проходили школу политической борьбы.

В утренние часы на улицах волжского города, как всегда, было оживленно. Люди куда-то торопились. Переходя дорогу, Дундич заметил идущего впереди. Ворошилова. Он хотел было догнать командующего, рассказать ему обо всем случившемся в «Столичных номерах», но тут же передумал.

С Ворошиловым его познакомил Руднев. Представляя Дундича, он хорошо отозвался о сербском отряде и его командире, сказал, что Дундич дерется как лев.

— Как лев, — повторил Ворошилов. Ему, видно, понравилось сравнение воина со львом. — Красной Армии нужны львы.

А что он скажет теперь? Да и вообще захочет ли Ворошилов с ним разговаривать? Командующему, должно быть, уже доложили о решении Совета иностранных рабочих и крестьян, и вряд ли после всего случившегося Климент Ефремович будет поддерживать Дундича. Да и как он, Дундич, будет смотреть Ворошилову в глаза?

Впервые в своей жизни Дундич проявил робость. Он не решился подойти к Ворошилову. Свернув в первый переулок, Олеко вышел на улицу, где жил Руднев. Его он застал за чтением донесений.

— Только что у меня были одесситы, — сказал Руднев, откладывая в сторону бумаги. — Одесский губком партии там же, в «Столичных номерах», поселился. О тебе они все знают. За поведение в Совете осуждают, за Одессу — хвалят.

— Хвалить меня не за что…

— Хвалят за бой на Николаевском бульваре, где ты здорово рубил юнкеров. Одесситы просят сохранить тебя для Красной Армии. Да и мы не считаем тебя потерянным. Придется только род войска переменить.