Людмила Репина - Был смирный день

А я уже на другую зиму после нее вышла замуж-то… Помню и свадьбу ее. Уж возил он ее по деревне-то, катал-катал, а на ней шуба белая, а шаль с бахромой вся в розах алыих. Тройка лошадей в возок запряжена, и она вся в цветах. А мы им наперерез, лент много разных связали и растянули поперек дороги. Мол, выкуп плати. А он из саней все пряники, все угощенья раскидывает, и все целует ее, целует. Вся деревня у них на свадьбе-то была. Прямо под окнами столы-то были… Я все думаю, может, и моя есть тут вина, что она такая сделалась. Я ведь в войну почту носила. Как война-то началась, так Макара сразу забрали. Осталась она одна. Ходила работать в швейную артель. Ведь не одну деревню я обносила. Ей извещение, а я к ней, как ни зайду, нет ее да нет, и там работы хватало. Воткнула в замок, отошла, потом опять взяла, пропадет, думаю, потом кинулась к соседям, думаю, придет она и возьмет письмо. Дома были одне детишки. Передайте, говорю, Варе, не потеряйте. И все. Ведь, думаете, легко вручить человеку похоронную? И за фельдшером приходилось бегать, и оттирать… Ты отдавала ей похоронку, Марья?

— А я и не знала, что это похоронка. Не привыкли мы к ним еще тогда. Открыла избу, ключи она мне оставляла. Детишки мои через некоторое время домой прибегли, да и говорят, что тетки Вари дома нету, все двери отворены. А зима ведь, изба вся выстужена. Она и ночью не явилась. Пошла я к Григорию Иванычу, у него ружье было. Говорю, выстрел надо сделать. Вдруг заблудилась где? А зимой волки по ночам шастают. Ну, он пошел в лес искать. Приехал только к утру. Нашел, чу, ее Григорий-то Иваныч в лесу на самом этом болоте. Я вышла, милые мои, лежит она в санях, вся в крови, растрепанная такая, волосья-то у нее длинные, все распушились, спутанные. Григорий Иваныч говорит, мол, мертвую Варю привез. А кто-то из наших мужиков ему поперечил, не может быть, говорят, что мертвая, потому как лошадь спокойная шла и не храпела. Заглянули туда, а она вся в клюкве перепачкалась. На болото забежала, ну и ползала там все по кочам-то, пока не обессилела. Мы ее внесли, отмыли. Она ничего не говорит, вся такая неживая, руки как плеточки висят, есть ничего не ела. Про похоронку ни разу не вспомнила…

Осторожно потрескивали красные ветки. Варя во сне дышала легко, ровно.

Несколько торопливых капель упало на Любкины волосы. Внезапно, сильный и плотный, как стена, полил с исстрадавшегося неба дождь. Разбудив уснувших, все сгрудились под навесом, радостно наблюдая, как пеленой рассветного дождя застилается пламя на болоте. Детей удержать было невозможно. Раздевшись до трусиков, плясали под теплым ливнем мальчишки и девчонки. Любка тоже подалась из-под навеса, подставила лицо дождю. Вспомнились давние легкие годы, когда вот так же в ситцевых трусиках носилась и плясала под дождями бесстрашная девчонка Любка. Но прошли и стали холодными те дожди, выросли деревья, с которых срывалась отчаянная девчонка. Много раз скошены травы на памятных полянах, С тех пор как уехала Любка навсегда из деревни, кончилась одна ее жизнь. На смену пришла другая, незнакомая, манящая жизнь в городе. А теперь? Опять начинать новую, третью жизнь — на дальнем, незнакомом месте. А жизнь одна. Такая же щедрая и сильная, как этот дождь. Да, да, подумала Любка, расти должен каждый под своим дождем.

Она совсем вышла из-под навеса. Платье моментально облепило ее, стало невидным и невесомым. Любка чувствовала, что плачет, но скрываться не было надобности, под дождем не разобрать. И земля жадно впитывала дождевые потоки. И те, кто воевал с болотом, радостно благодарили дождь. И дети плясали под дождем, не обращая внимания на окрики стариков, и Любкино сердце отошло, отболело, словно умелые родные руки коснулись его.

…К утру под теплым дождем, укрывая спящих детей, возвращались люди в деревню. Перейдя мост, Любка остановилась. Сквозь гарный дым и парной туман виднелись стены родных домов.

Был смирный день. Много ли их было на Руси, смирных-то? Закатное солнце зажигало окна. Что за ними? Сидят старики, поминая ровесника, что отходил по земле; с плавной тяжестью движется по саду женщина, готовящаяся стать матерью; в хлопотах семьи, ожидающие отслуживших в армии сыновей; примеряют обновы невесты, дивятся изменившейся моде матери. И все заботы нужные. Как здание состоит из кирпичей, как лес из деревьев, так из отдельных жизней складывается общая судьба деревни. Растут деревья по-разному, какое ближе к дороге, какое в середке, какое на отшибе. Иное дерево на поляне или опушке располагается. Со всех сторон обозреваемое. Как Фетинина жизнь. По причине этой открытости много рассказов ходит про нее. Где правда, где вымысел — не отличить. Лишь ближайшие ее соседи, Таня с Феней, знают доподлинно, что и как. Да ведь их не расспросишь.

По косогору, распространяя запах парного тепла, движется стадо. Обгоняя всех, торопится первой войти в деревню Краснушка. И счастлива, завидев ее, тонконогая девчушка в ситцевых трусиках. Звенит голосок:

— Краснушка впереди. День будет красный!

Я появилась на свет белый в год 1944-й — високосный, августа 19-го числа. Было ясное утро. Была суббота. Одна из моих бабок говорила, что время года, день недели, погода, часы утренние ли, вечерние указывают, каким будет человек. Она говорила: душа человеческая бессмертна, значит, у души должна быть и долгая память. Может быть, мы не напрягаем память души, и она хранит свои тайны. Так говорила моя бабушка Анна.

Видения детства почти всегда неотделимы от места рождения. Точнее, от того окружения, где впервые посетила нас, а потом стала все настойчивее навещать осознанная память. Чаще всего представляется дом, родной и единственный. Я же с трудом разбиралась в воспоминаниях детства, ибо связано оно было с четырьмя домами, каждый из которых кровно близок. Дело в том, что жила я то у матери, то у коренных своих бабушки Анны и деда Николая Владимирыча, а то поочередно у дедовых сестер: баушки Марьи и бабки Елизаветы, и сейчас я оглядываю ту местность будто с высокого холма: они передо мною, пристанища моего детства, несхожие что внешним обликом, что укладом, самобытные, родные.

Но было нечто объединявшее такие разные мои дома. Это ожидание. В каждом из них ждали. Баушка Марья, что бы ни делала, не выпускала из виду оконце, выходящее на проселочную дорогу. Глаза баушкины до глубочайшей старости оставались остры и прозрачны, как у больших птиц. Бабка же Елизавета страдала близорукостью, но слух имела отменный. Помню, как среди суеты и хлопот вдруг выпрямится, насторожится, вроде ростом выше станет, лишь из-под платка ухо чуть выставит. Вся — слух. Говорила она, что еще солнышко над деревней и куры не суетятся, а она чует, как хлещет дождь по веткам и листам дальнего леса.