Леонид Радищев - Крепкая подпись

Мы, живущие сегодня, с неизъяснимым волнением вглядываемся в мелькающие, полустертые, точно присыпанные искрами, старые кадры. Мимо нас проходят люди с винтовками — молодые и старые, безбородые и бородатые — в сапогах, обмотках, лаптях с онучами, в истрепанных шинелишках. Вот они бегут в атаку, ворочают бревна на субботниках, поют песни. У всех какое-то общее выражение, они чем-то похожи друг на друга. Это отсвет великого времени лежит на их лицах. Не все они умеют даже расписаться и ставят крестик вместо фамилии, не все могут произнести без запинки недавно пришедшие к ним слова «империализм», «милитаризм», но это они первыми нанесли удар опившемуся кровью хищнику…

И вот частица этой гневной силы, которая уже вскоре будет называться Красной Армией, один из первых ее отрядов, слушает напутствие Ленина перед отправкой на фронт…

Туман на улицах стал плотным, почти осязаемым — кажется, можно взять его рукою и скатать, точно снежок.

Тарас Гороховик садится за руль. До Смольного недалеко, дорога известная, но этот проклятый туман! В двух шагах не разобрать, где стена, где человек, где трамвайный столб.

Автомобиль продвигается неровными толчками, точно ощупывая забитую снегом мостовую, подъезжает к Симеоновскому мосту.

— До сих пор звучит во мне этот «Интернационал», — говорит Платтен сидящему рядом Ленину. — Как они пели! А лица какие!

— А вы обратили внимание, геноссе Платтен, что в Европе его поют иначе, — отзывается Ленин. — Там поют: «Это будет последний и решительный бой», а у нас народ внес свою поправку! У нас поют: «Это есть наш последний и решительный бой». Да, для нас решительный бой уже есть, уже наступил, но последний ли он?

Где-то близко, один за другим, раздаются сухие, короткие хлопки.

— Стреляют! — громко говорит Мария Ильинична.

— Нет, что-то другое! По-моему…

Владимир Ильич не успевает закончить фразу. Платтен пригибает ему голову, наваливается сверху. Автомобиль как будто становится на дыбы, подпрыгивает, мчится через мост, сворачивает в боковую улицу и опять мчится, не сбавляя скорости, пока не налетает на снежный бугор. Гороховик медленно оборачивается:

— Все живы?

— А что? Действительно стреляли? — спрашивает Ленин.

— У меня стекло брызнуло перед глазами! — Шофер не может отдышаться, точно бежал все это расстояние от манежа. — Боялся оглянуться. Думал, что и в живых никого нет! Попади они в шину — не уехали бы!

Даже в туманном полусвете видна меловая бледность на лице Марии Ильиничны. Рука, втиснутая в сумочку, сжимает маленький дамский браунинг.

— Они стреляли в тебя! — Голос у нее дрожит, как в ознобе.

— Маняша, Маняша, спокойствие! — Владимир Ильич кладет ладонь на ее руку. — Если даже и стреляли, то все, как видишь, обошлось благополучно. А как себя чувствует геноссе Платтен? Ну, знаете ли, и ручища у вас! Мне показалось, что вы хотите запихнуть меня под сиденье!

Но Платтен, так легко и охотно откликающийся на шутку, тоже бледен и еще не пришел в себя.

— Покушались на вашу жизнь… на вашу жизнь, — повторяет он. — Это ужасно, ужасно…

Знакомая площадь перед Смольным. Горят большие костры. Кажется, они так и не потухали с тех осенних дней.

Автомобиль круто останавливается у ступеней подъезда. Длинный Платтен с трудом вылезает из кабины вслед за Лениным, отходит в сторону.

— Что это у вас? — спрашивает его Мария Ильинична, и снова лицо ее становится белым. — Что с вашей рукой? Покажите, покажите!

Платтен разматывает платок. Содрана кожа с пальцев, запеклась кровь. Этими пальцами он наклонил голову Ленина.

Владимир Ильич быстро взглянул на сестру:

— Прошу тебя, Маняша, перестань волноваться. Мы все живы, здоровы. Наш друг, кажется, немного пострадал. Сейчас мы ему окажем первую помощь. Проводи его, пожалуйста, до медпункта, а потом сразу к Наде. Если она в Наркомпросе — дозвонись обязательно. Сейчас же потекут всяческие слухи, преувеличения, надо предупредить… Скажи, чтобы не тревожилась…

Он провожает взглядом Марию Ильиничну и Платтена, потом оборачивается к собравшимся у автомобиля:

— Так что все-таки произошло?

Комендант и шофер осматривают, ощупывают машину со всех сторон. Стекло в кабине шофера зияет отверстием, от него разбегаются трещины. Кузов пробит навылет.

Красногвардейцы, солдаты из комендатуры стоят в молчаливом оцепенении.

— Я думаю, товарищи, пока достаточно, — говорит Ленин. — Давайте заниматься своими делами… Тут все люди военные, — добавляет он, — нюхали пороху… Если солдат будет оглядываться на каждую пулю, которая просвистела рядом, ему некогда будет воевать…

Времени было два часа ночи. Только что возвратился из Смольного, где встречался с Лениным. Он не казался взволнованным после покушения, которому недавно подвергся.

Петросовет выражает горячую симпатию вождю социалистической революции тов. В. И. Ленину. Мы заявляем всем врагам: рабочие и крестьяне сумеют охранить неприкосновенность своих товарищей и лучших борцов за социализм!

…Вы предупреждены, господа вожди контрреволюции!

В приемной ожидает председателя Совнаркома финляндская делегация. Еще никто ничего не знает о том, что произошло. Когда Ленин входит в комнату, почтенные господа в расстегнутых шубах медленно, с достоинством приподымаются.

Декрет о предоставлении независимости Финляндской республике уже наготове. Остается только вручить его. Почтенные господа, явившиеся за ним, — финское издание русских меньшевиков. Они составили «гельсингфорсское правительство», уже собирают вокруг себя «истинных патриотов», вооружают особые отряды, которые пригодятся вскоре небезызвестному барону Маннергейму.

Но Советская республика выполняет свои обещания, и председатель Совнаркома, не растягивая церемонии, передает господину Свинхувуду декрет, под которым стоит дата «31 декабря 1917 года».

Несколько соответствующих случаю фраз, холодно-вежливое рукопожатие — и финляндские делегаты раскланиваются.

Теперь можно забежать домой, перекусить, выпить стакан чаю, поговорить с сестрой. Надежда Константиновна еще не вернулась из Наркомпроса, но удалось дозвониться — так что волноваться она не будет. Платтену сделали перевязку, его устроил у себя комендант.

Ровно в одиннадцать должно начаться вечернее, а правильнее говоря, ночное заседание Совнаркома. Немало причин для опоздания может возникнуть нынче, но Владимир Ильич с каждым днем все туже «подкручивает» тех, кто обязан участвовать в заседаниях. То, что сходило с рук еще недавно, сейчас не принимается во внимание.

За несколько дней до Нового года он проводит в Совнаркоме решение о штрафах, которые налагаются на опоздавших.