Леонид Радищев - Крепкая подпись

Принося сюда нужные для докладной цифры и справки, Володя все время заставал своего начальника в том состоянии, которое называют муками творчества.

— Рука у меня отвыкла, что ли? — хмуро говорил Малышев, разглядывая свои пальцы, измазанные чернилами, как у школьника. — И перо будто плохое, и бумага ни к черту, и лампа коптит… А главное — залез в словесные дебри. А Владимир Ильич страсть не любит, когда много написано. Помню, как он выговаривал одному редактору, да еще столичному, московскому, за его передовицы: «Небось когда сочиняете собственную телеграмму, то взвешиваете каждое словечко, ибо денег стоит. А читательское время, затраченное на ваши многописания, — это что, по-вашему? Вы его тоже взвешивайте, оно дороже денег!» Вот и прикинь, каково это, когда читателем у тебя Ленин…

Докладная была закончена уже перед самым отходом маршрутного состава. Перечитав ее в последний раз, Малышев поуспокоился: переписанная великолепным почерком «ученого секретаря», она заняла всего шесть листов обыкновенной писчей бумаги. И вот теперь эти листы прибыли в Москву и легли на письменный стол предсовнаркома.

Он разложил их перед собой в каком-то нужном ему порядке, точно хотел видеть их все разом. Иногда он возвращался к прочитанному, подчеркивал некоторые фразы.

— ПТОП! — сказал он вдруг и обвел острым грифелем отмеченное им слово. — Еще один уродец на нашу голову. ПТОП! Вот так придумано!

— А крестьяне им не пользуются! — с готовностью сказал Володя. И ему очень не нравилось это ПТОП. — Они говорят «баржелавка».

— Баржелавка! — с явным удовольствием повторил Владимир Ильич. — Коротко, ясно и по существу дела…

Среди множества сокращенных наименований, имевших хождение в молодой Советской республике, ПТОП было совсем еще новеньким. Возникло оно не от хорошей жизни. Его породила великая нужда, жестокий голод, охвативший те губернии, которые называли потребляющими, из него выглядывала хлебная осьмушка с торчащими сухими усиками овса.

И были другие губернии — Вятская, например; к ней прилагалось сытое, круглое слово «хлебородная». Вот туда и повез уполномоченный Наркомпрода республики все, что могли наскрести у себя «потребляющие», все, что могло быть годным для обмена на хлеб.

Это был опыт, проба, тот самый товарный подход к мелкому и среднему производителю, о котором говорил Ленин. Этому производителю по душе и по возможности пришлись твердые государственные цены на городские товары, а у спекулянтов и мешочников они заметно пошатнули оборот.

По Каме и Волге поплыли караваны баржелавок, принимая в трюмы полученное на обмен зерно и перегружая его в маршрутные поезда на железнодорожных узлах.

И когда такой маршрут со станцией прибытия «Петроград» или «Москва» тяжело трогался с места, это было праздником, торжеством для малышевцев. Наверно, такое чувство испытывают строители корабля, спуская его на воду.

Дело с обменными хлебозаготовками становилось весомым подспорьем в тяжкую для республики годину. Оно могло расширяться, возрастать, но для этого требовался товар, больше товара, и почти каждая фраза в докладной записке Малышева начиналась словом «надо бы». Это «бы» хоть немного смягчало настойчивую требовательность, звучавшую в слове «надо».

Надо бы побольше «крестьянского товара» — мануфактуры, гвоздей, спичек, подков, колесной мази; немалый спрос и на «предметы роскоши» — гармоники, самовары, городскую посуду, зеркала, гребенки, фабричные нитки.

Надо бы воздействовать на комиссариат путей сообщения, чтобы они там побыстрее проталкивали хлебные составы, чтобы не задерживали с порожняком.

Надо бы поосновательнее вооружить ПТОП, иметь на баржах не только винтовки, но и пулеметы, ручные гранаты, тол («Белочехи, учредиловцы, кулацкие заварушки в уездах…»).

В кабинете с незавешенными окнами было тихо, непроницаемая осенняя мгла сгустилась за ними. Некоторое время хозяин кабинета сидел, откинувшись на спинку стула.

— Да-а, хлеб в человеке воин, — медленно произнес он. — С хлебом можно и беду съесть. Так, кажется, говорят… А на Сибирь нам рассчитывать нечего. Не добудем мы нынче хлеба в Сибири. — Он точно думал вслух, полузакрыв глаза. — А в Вятской губернии замечательный урожай. Богатейший… Первый советский урожай на бывшей помещичьей земле. И надо успеть убрать его до последнего зернышка. Не надо бы, а надо, надо. — Он повернулся к Володе, спросил быстро: — У баржелавок установлены определенные часы для работы?

— Определенных часов нету. Ведем обменные операции во всякое время. Прибываем иногда ночью, а подводы с зерном уже на берегу. Сразу начинаем приемку. На такой случай у нас имеются фонари… Нас никогда не ждут. Ждем мы, если требуется.

Удивительно приятное чувство, когда можно отвечать вот так, не задумываясь, когда знаешь, что каждое твое слово подкреплено верной и прочной основой.

Владимир Ильич отодвинул в сторону лампу с зеленым абажуром — она, видимо, мешала ему разговаривать.

— Устаете, вы, конечно, зверски! — вдруг сказал он. — Да не просто устаете, а переустаете… Ничем не восполнимая затрата сил…

Володя чувствовал на себе его внимательно-испытующий взгляд. Вот оно, неизбежное, что ходит за ним по пятам. Видно по всему, что и здесь будет задан ему тот самый вопрос, приближение которого он уже научился предчувствовать.

Не раз бывало, что люди, с которыми разговаривал товарищ Зинин, спрашивали вдруг, сколько ему лет, — одни напрямик, другие издалека, с тактичным подходом. На это у него был в запасе ответ, звучавший достаточно солидно и не очень понятно. «Приближаюсь к концу второго десятка», — быстро отвечал он и круто сворачивал на другую тему, оставляя собеседника в некотором затемнении; не сразу можно извлечь арифметический результат из такого сообщения.

И вместе с тем сообщение это содержало в себе истинную правду. Товарищу Зинину должно было исполниться восемнадцать, и, стало быть, он действительно приближался к концу второго десятка. Но здесь нельзя было так отвечать, и он ждал со стесненным сердцем: «Вот! Сейчас!» Ведь, помимо тягостных ощущений, этот вопрос мог привести и к нежелательным последствиям…

И вдруг:

— У вас еще какие-нибудь поручения в Москве? Когда рассчитываете выехать?

— Больше никаких поручений не имею! В желдорисполкоме обещали отправить сегодня ночью!

Значит, обошло стороной, и опять можно отвечать не задумываясь, верными, прочными словами.

Владимир Ильич кивнул слегка: видно было, что именно такой ответ ему хотелось услышать.

— Если без происшествий, то доберетесь примерно на четвертый день. — Он перелистал странички настольного календаря. — Товарищу Малышеву передайте, что мы тут безотлагательно перетрясем все наши, с позволения сказать, закрома, амбары, склады и прочая… Ответим ему на имя вятского губпродкомиссара — ведь «красный купец» не сидит, разумеется, на месте… Между прочим, не забудьте у меня вашу папку. Отличная вещь, пригодится. — В голосе его слышалась улыбка. Он взял папку, хотел ее сложить, и оттуда выпал помятый бумажный листок с оборванным уголком. — А тут, оказывается, еще что-то есть. — Он приблизил листок к глазам, потом подержал его на отдалении. — Похоже на стихи. Ваши?