Леонид Радищев - Крепкая подпись

Снабженный напутствием, при блокноте и карандаше, рассчитав время, я отправился с утра на Васильевский остров, обдумывая вопросы, волнуясь, — первое большое задание. На улице была поздняя осень, самая тяжелая осень — конец октября. В отличие от ленинградских весны, и лета, и зимы, всегда неожиданно разных, она обладает некоторым постоянством, стилем, определенностью примет. Налицо весь комплект: сеется мельчайший, невидимый глазу дождичек, ветер насквозь продувает знаменитые проспекты и набережные, очень низко нависает серое, цвета грифельной доски, небо. У фонарей бледный невыспавшийся вид — их рано зажигают и поздно гасят. Без часов трудно определить время суток: таким может быть и утро, и вечер. Нева начинает тяжко цепенеть — кажется, если зачерпнуть пригоршней эту мрачно-свинцовую воду, она потянет руку.

С таким днем не вяжется понятие «торжество», да еще под открытым небом. Не было возможности прибегнуть к готовым, удобным для начала фразам вроде: «Сама природа разделяла всеобщее ликование». Природа ничего не разделяла.

Торжество это было действительно в своем роде неповторимым событием, единственным. Будет много других — гораздо масштабнее, но это было первое, когда все начиналось.

Славный, прославленный своею историей завод расправил плечи. Он не строил судов с 1915 года — последним здесь соскользнул со стапеля супердредноут, построенный царским правительством. И вот, через десять лет, в другом мире, — первые корабли возрождающегося советского торгового флота.

На стапелях стоят два корабля, 60 000 пудов организованного металла, корпус судна подавляет своею 85-метровой величиной. Да, тогда это поражало.

Корабли стоят на стапелях, ожидая своей минуты, герои сегодняшней премьеры. Только один раз, в день рождения, можно увидеть их в таком ракурсе — высоко поднятыми над землею. Они всегда воспринимаются слитно с морем, небом, горизонтом, с воздушным простором, с чайками. И здесь постигается полностью их целесообразная красота, всегда впитывающая в себя «последнее слово техники». Стоят кормою вперед, с наклоном к воде, на старте, точно ожидая команды.

Нева здесь включена в хозяйство, это цех, она кажется широкой, как море, — противоположного берега не видно, он в лиловатой дымке, видны плавучие краны, буксиры.

Сбоку от стапеля стоит военный корабль — старый броненосец, ставший советским, и смотрит, кажется, на мирные приготовления.

Тогда еще не было красивого, звучного, поэтичного слова «корабел». Теперь, когда думаешь об этом, понимаешь, что, не высказанное, оно должно было появиться. Это ведь чистая поэзия — все: и строительство корабля, и все вокруг, и венец — спуск, всегда волнующее, бередящее душу зрелище, которое никогда не бывает будничным.

Корабелы-балтийцы, их семьи, их гости пришли сюда, на это особенное торжество, расположились везде, где только можно: у стапелей, между стапелями, на лесах. Тускло отсвечивают медные и серебряные трубы оркестра — он играет беспрерывно. Хлопают флаги, красные платочки. Больше всего заметно некое одноцветие — в одежде двадцать пятого года нет цветовой гаммы.

И потому очень выделяются иностранные гости: скандинавы в свитерах, привычные к любому климату; японцы (почти все в удивительных роговых очках), какие-то напуганные, наверное, рассказами о севере — в шубах и меховых воротниках, мохнатых кепи. Купцы, журналисты, деловые люди, бизнесмены, они с удивлением вглядываются в страну, которой предрекали гибель, а она строит корабли.

Всё точно огромный зрительный зал под открытым небом. На глазах у этого зала готовится премьера. Спусковая команда лазает по лесам, готовит венец этому торжеству. Перестукиваются ритмично: удар — ответ, удар — ответ. Обряжают в первое плавание, убирают последние спусковые блоки, чтобы дать кораблю нужный уклон.

Но вот вплетается с набережной еще один звук — сдержанное постукивание мотора. К маленькой пристани на заводской набережной причаливает катер, останавливается, покачиваясь. Из катера ловко выходит человек в пальто, в серой шляпе и как-то упруго шагает к трибуне, на ходу обрастая людьми, исчезает и опять становится виден — уже на трибуне. Это Красин.

Тогда еще не было знаменитого ледокола «Красин».

Горький еще не назвал его художником земного дела.

И Луначарский — маршалом из созвездия Ильича.

И Маяковский еще не написал о том, как встретили рабочие Парижа первого советского полпреда:

И еще не было известно тогда, что корреспондент «Торонто дейли стар» на Генуэзской конференции писал о прекрасных манерах советского дипломата Красина. И не было известно нам, что английская «Таймс» назвала его финансовым гением Советов и «первым интендантом».

И не было еще о нем — как и о других маршалах Ильича — воспоминаний, фильмов, повестей, поэм, спектаклей.

Но был уже привкус легенды, молва народная об этом созвездии, была живая горячая слава.

Идут последние, самые последние приготовления. С какой-то особой выразительностью перестукиваются молотки. По толпе проходит шелест, как по кронам густого леса. Нагнетает медную музыку оркестр.

С грохотом выбивают последние киль-блоки, и судно встает на спусковые брусья. Сильный взволнованный голос отдает команду:

— Вынимай стрелы!

Почти десять лет не было слышно этой команды.

Становится тихо. Слышно, как хлопают флаги на ветру.

Оркестр замолк — гигантский цирк перед смертельным номером.

Мы смотрим, не сводя глаз. Смотрит Красин.

Удивительный, какой-то домашний вопрос, точно осведомляются о состоянии соседа, доброго знакомого, к которому собираются с визитом:

— Как Нева?

— Полный порядок на Неве! — кричит веселый голос.

Нева спокойная, в точности повторяющая грифельно-черный цвет неба.

— Товарищ нарком, разрешите спуск!

Красин почти перегнулся через низкие перила трибунки, снял шляпу и широко взмахнул ею:

— Обрубай канаты.

И все-таки глаз не улавливает этого мгновения, которое как толчок сердца. Дрогнул корпус, или это показалось? Точно задумывается на секунду — кидаться ли в воду. Первые секунды медленно — только несколько секунд медленных — скользит по густо залитому жиром шлюзу на салазках и потом уже под гром оркестра и огромное «ура» веерами вспенивает воду, ворочается в ней, точно проверяя свою устойчивость, и Нева широко принимает его.

Гремят медные трубы, гремит «ура», вверх летят фуражки, кепки, шляпы. Чайки заметались над водой. Гудят буксиры.

Начинается митинг.

Теперь зрелищная часть окончилась, надо выполнять задание (блеснули пенсне под прямым углом и зеленый абажур в табачном дыму). Но трудно было в этой обстановке разработать план действий — надо было ждать.