Леонид Радищев - Крепкая подпись

Изумительный рассказ Толстого «Гадюка» вызвал шумные отклики. Над его героиней Ольгой Зотовой устраивались литературные суды, с общественными обвинителями и защитниками. В Большом драматическом театре при сплошных аншлагах шла пьеса «Заговор императрицы» с гениальным Монаховым в роли Гришки Распутина. В журналах начала печататься первая книга романа о Петре. Когда она вышла отдельным изданием, то ее раскупили за полчаса. В библиотеках записывались на нее в длинные очереди.

В те времена были в моде «сборные» концерты, участвовали в которых только «звезды первой величины» — драматические, оперные, балетные, эстрадные, даже цирковые. Странно было увидеть вдруг на такой афише имя Алексея Толстого. Что он может там делать?

Оказалось, что отрывки из оперетт, балетные сюиты, арии и романсы ему нисколько не помешали. Он был сам по себе. Конферансье кратко объявил: «Писатель Алексей Николаевич Толстой». На сцену вышел человек барственного вида, блеснул на публику рефлекторами очков, сел за столик и положил перед собой листки бумаги. Его крупное, мясистое лицо казалось несколько надменным.

Читал Толстой необыкновенно хорошо. Не по-актерски, а по-своему, так же как по-своему — неповторимо и неподражаемо — читали Маяковский, Есенин, Зощенко. Публика была захвачена не только этим чтением: и сам автор вызывал у многих повышенный интерес. Его личность уже имела оттенок легендарности: обладатель громкой фамилии, бывший граф, вернувшийся в страну большевиков и пишущий о революции. Передавали, что в бывшем Царском Селе, ставшем после Октября Детским, а потом — уже окончательно — городом Пушкином, ему предоставили чуть ли не дворец…

Слухи о дворце оказались сильно преувеличенными. Дом номер четыре по Пролетарской улице был добротной, поместительной зимней дачей — не более. Вполне возможно, что такая дача не устроила бы кое-кого из тех граждан, которые все чаще становятся теперь героями фельетонов о стяжателях.

Беседа с Толстым с самого начала приняла направление, не предусмотренное характером того интервью, о котором говорил наш бывалый секретарь редакции.

Выслушав мои сбивчиво-торопливые объяснения, что я и есть тот самый сотрудник, о приезде которого было договорено, хозяин поглядел на меня с неуловимо веселой искоркой в глазах (очки у него были сдвинуты на лоб) и спросил:

— Обедали? Только откровенно!

И, не дожидаясь ответа, добавил тоном, не допускающим возражений:

— В вашем возрасте мне ничего не стоило пообедать два раза! Даже три!

«Домашний» Толстой был совершенно другим, чем тот, которого я видел на концерте. Это был человек, полный гостеприимства, доброжелательства и ненаигранной простоты.

Наш разговор происходил в передней, где бойко потрескивали дрова в печке и пахло домовитым уютом. Из приоткрытой двери доносились громкие голоса. В эту дверь и провел меня хозяин. В столовой за длинным столом сидело человек пятнадцать. (Забегая вперед, следует отметить, что в этом доме, по-видимому, никогда не садились к столу лишь своим семейством. В последующие годы мне не раз доводилось бывать здесь, и представить Толстого в одиночестве просто невозможно. Недаром герой одного его рассказа записывает в тетради? «Одиночество — страшнейшее из преступлений».)

Вероятно, ни один человек, разговаривая с Толстым, не мог бы ощутить отсутствие своего «я». И во всем тут чувствовалась абсолютнейшая непринужденность. Худощавый усатый мужчина в пожилых годах, сидевший рядом, показал необычайную твердость руки, проделав сложные манипуляции со стаканом, налитым до краев водою. Он оказался знаменитым хирургом Иваном Ивановичем Грековым. Что-то гудел басом кряжистый сибиряк Вячеслав Шишков. Смешил своих соседей коротенький, толстенький Лев Савин, которого Толстой называл Юшка — по названию его романа, кстати сказать, несправедливо забытого. Какой-то молодой человек, золотистоволосый, похожий на Есенина, громко рассказывал о том, как он готовит новую роль:

— Сцену на площади я доношу на обнаженной эмоции… Подаю ее на крике…

Толстой, беседовавший с загорелым бородачом в косоворотке (сказитель Матвей Коргуев), повернулся к говорившему:

— Странная нынче пошла у вас терминология, братцы! Доношу! Подаю! Вот обо мне тоже написали в одном орга́не (он сделал ударение на «а»), что я чего-то не так подал и не донес. Подает официант, а доносит… сами знаете. Чехов как-то сказал о себе: писал все, кроме стихов и доносов. Вот и я также. Правда, стихи писал, вернее, стишки. Плохонькие… Ты, брат, не обижайся, — обратился он к актеру, — но, ей-богу, нельзя так разговаривать об искусстве. Есть, понимаешь ли, вещи, которые трудно объяснить. Их надо чувствовать.

Тогда же здесь произошел такой эпизод: кое у кого из гостей оказались в руках какие-то бумажки с машинописным текстом, которые они читали, держа на коленях и проглатывая смех. Но вдруг хозяин это заметил и перехватил одну из них.

Оказалось, что младший хозяйский сын (копия отца, только сильно уменьшенная, — кажется, что смотришь на Толстого-старшего в перевернутый бинокль) забрался в отцовский кабинет и отстукал на машинке нечто, содержавшее «сатирические» намеки на частную жизнь главы семьи.

— С этаких лет сочиняет пасквили на родителя, — грозно нахмурился Толстой. Имитация гнева была полная. — Что из него получится? («Получился» композитор Дмитрий Алексеевич Толстой.) Вообще, знаете ли, эта публика… На днях показали мне одно школьное сочинение по истории. Начинается оно так: «Петр Первый работал царем». Каково, а? Пожалуй, о царе Петре вернее не скажешь! Попробуй придумай такое нашей большой головой! — Он довольно засмеялся.

За дверью слышались иногда звонки, несколько раз хозяин незаметно исчезал. Так же незаметно вернувшись, похаживал вокруг стола. Вот он остановился возле моего стула и, усмотрев невыпитую рюмку, сказал:

— Это знаете что за вино? — Он произнес какое-то заковыристое название. — Привез друг с Кавказа. Составные части — солнце и виноград. Посмотрите его на свет. Видите — играет золотая искринка? Это — солнце.

Глядя на него, казалось целиком погруженного в эту несомненно привычную и приятную ему обстановку многолюдства, не отягченного никакими церемониями, невольно подумалось: «А не позабыл ли он об интервью?»

Принесли свежую почту. Взяв ее, хозяин встал из-за стола и, как бы отвечая на мой мысленный вопрос, чуть заметным кивком позвал меня.

Кабинет Толстого находился на втором этаже. Мы вошли в большую светлую комнату, где все блестело: и сухо протертые стекла, и пол, и пишущая машинка, и авторучки — кажется, их было на столе не меньше десятка. А за окнами лежал красивый заснеженный городок — один из удивительных заповедников русской истории.