Леонид Радищев - Крепкая подпись

И тут же стал развивать мысль о том, что на каждом доме помимо номера и названия улицы должна быть прикреплена табличка с указанием строительной организации и фамилиями ответственных лиц — проектировщиков, инженера, прораба и т. д.

— Читатель знает, кем написана книга, которую он прочел, и он может дать о ней свой отзыв. Точно так же жители дома должны знать его авторов, чтобы иметь возможность соответственно реагировать!

Сходную мысль, со свойственным ему темпераментом, Толстой развил вскоре на страницах журнала «Рабочий и театр»:

«Не следует стеснять реакцию зрителя, тем более что если не свистом, то кашлем или хождением он все же выказывает свое невнимание и недовольство. И если кто-то написал плохую пьесу, а театр ее поставил, пусть свист из зрительного зала покажет отношение зрителя, чтобы второй раз этого не повторяли: реакция зрителя, как положительная, так и отрицательная, должна быть полной».

Интересно, что Толстой не забыл про случай с дверью. Выступая через некоторое время на заседании Ленинградского Совета, он вернулся к своему предложению о табличках с фамилиями строителей. Эта безусловно полезная идея, вызвавшая сочувственные отклики у некоторых выступавших, осталась, к сожалению, не реализованной. Стоило бы, пожалуй, заново вспомнить об этом предложении Алексея Толстого.

В одном из ленинградских домов культуры был объявлен вечер небезызвестного деятеля литературы и искусства, недавно вернувшегося из заграничной поездки. Аудитория собралась большая, но деятель почему-то опаздывал. В зале поднялся ропот. Дама с таким багрово-красным лицом, как будто она долго находилась у раскаленной плиты, стала успокаивать публику. Пробираясь с трудом из ряда в ряд, она говорила сдавленным от волнения голосом: «Граждане, пожалуйста, сидите спокойно! Имярек немного задерживается. Он звонил по телефону!»

Обойдя ряды, дама поднялась на эстраду и скрылась в боковую дверь. Время шло, ропот усиливался, кое-где начали даже стучать ногами. Снова появилась багроволицая дама, подошла к самому краю эстрады, подняла руку: «Граждане, необходима полная тишина. Имярек уже здесь. Он раздевается». Чей-то непочтительный, явно студенческий басок крикнул ей из зала: «А нельзя ли ускорить это самое раздевание?»

На пылающем лице дамы выразился священный ужас, но она быстро овладела собой и, точно проводя сеанс массового гипноза, стала повторять: «Граждане, необходима полнейшая тишина! Необходима полнейшая тишина, граждане!»

И надо сказать, что она своего добилась. Публика стала утихать. И вот отворилась дверь и появился небезызвестный имярек. Раздались жидкие аплодисменты. Имярек сел за стол и мрачно оглядел аудиторию, точно считая количество хлопков, потом вперил неподвижный взор в угол, откуда доносились какие-то остаточные шепотки. Он держал этот угол под прицельным взглядом до тех пор, пока в зале не воцарилась тишина типа «благоговейной». И тогда багроволицая дама сказала буквально следующее:

— Воспользуемся хорошим настроением имярек и попросим его поделиться с нами своими впечатлениями…

Я позволяю себе столь подробное описание только потому, что оно необычайно заинтересовало Толстого, которому я рассказал об этом вечере. Он выспрашивал все новые подробности, смеясь своим характерным носовым смехом, в котором отчетливо слышалось «ха-ха-ха». Потом вдруг посерьезнел.

— А ведь если вдуматься, всмотреться — это страшно! Что это такое? Какой-то нарост в мозгу? Экзема души? И ведь человек неглупый, не без таланта… Эти вещи дорого обходятся. Кровь, нервы… Сердце тратится… Там, внутри, все искажено. — Он помолчал. — Пожалуй, внешне я мог бы изобразить такого человека, но трудно понять ту нечистую силу, которая его толкает.

Неизвестно, какое место в «творческой лаборатории» Толстого занимали эти мысли, но он возвращался к ним, — иногда совсем по другому поводу.

В докладе Первому съезду писателей, говоря о значении человеческого жеста как заветного ключа к пониманию его души, Толстой привлекает в качестве примера «писателя NN».

— …Писатель NN на собрании начал говорить неуверенно, даже запотели стекла его очков. Слова его нравились. Он почувствовал это, поставил перед собой локоть и растопырил пальцы, как бы держа шар. И вдруг, ища меткое слово, задержался, нашел и уверенно прищелкнул пальцами… Я мог сказать: NN честолюбив, любит слушать себя, собой доволен (при любой удаче может дойти до самообожания)…

Похоже, что Толстой примеривается здесь к какому-то будущему своему персонажу.

Актер, старый товарищ Толстого, рассказывает?

— Действие происходит в Ленинграде. Время — декабрь, по-старому — ночь под рождество. Кажется, это был первый год, когда сняли «елочный запрет». Переходим с Толстым Манежную площадь, а на ней, оказывается, базар елок. Торговля на сегодня закончилась, у елок похаживает старичок в тулупе, сторожит. А на самой середине площади возник деревянный домик-времянка. В окошке — свет. Алексей Николаевич остановился: «Давай заглянем, что там». Зрелище получилось очень оригинальное: солидный представительный мужчина в шубе, в меховой шапке, писатель Алексей Толстой, крадучись, приседая, заглядывает в чужое окошко. Поманил меня пальцем. Говорю: «Неловко, Алексей Николаевич, люди проходят мимо, а главное — у нас в кармане билеты на московскую «стрелу», как бы не опоздать!» — «Сейчас-сейчас, ты только взгляни. Это же…»

Пришлось осторожно пристроиться рядом. Действительно, занятная картинка, похожая на мхатовскую постановку: стоит наскоро сколоченный стол, на столе — керосиновая лампа, кипит старенький пузатый самовар. На разложенной газете — связки баранок, горка сахара. Сидят двое и молча, истово пьют чай. Один, обросший, лохматый, распаренный, устроил блюдечко на пятерне, другой — молодой, в ситцевой рубахе — прихлебывает из алюминиевой кружки. Алексей Николаевич дергает меня за рукав, шепчет:

— Нет, ты посмотри! Как в барке плывут… Этот лохмач, наверное, поп-расстрига. Теперь торгует елками. Все-таки вроде божественный промысел…

Еще раз напоминаю, что времени до поезда в обрез.

— Сейчас-сейчас… Нет, ты только посмотри. Вот это чаепитие, да-а-а. Самовара два уже выдули! (В голосе — восхищение, чуть ли не зависть. Пожалуй, если бы позвали, не отказался.) А того старика с кляузной бороденкой, сторожа, не позвали… Наверно, по очереди сторожат. Всем сразу нельзя чаевничать…

Никак не могу оттянуть его от окошка. И видно, что уже ухватила его цепкая память и этот домик, и воображаемого попа-расстригу, и парня в рубахе горошинами…

Известен превосходный портрет Толстого работы Петра Кончаловского. У портрета есть своя история. Первоначально художник написал Толстого «в единственном числе», а потом, заочно, пририсовал красочный натюрморт: стол, бокалы, яства. Получилось — Толстой обедает, вкушает пищу.