Родион Ребан - Имя и отчество

— А что делать?

Ага, наконец-то и Николай Иванович вступил.

— А я знаю?!

— Но если вы не знаете, если я не знаю, если мы все не знаем, зачем тогда задавать такие вопросы? Надо дело делать. Вот американец, Поль Андерсен, штангист; помните, к нему у нас еще немножко насмешливо относились — циркач, мол. А он делал деньги, покупал дома и превращал их в приюты для бездомных сирот… Дело надо делать.

— Николай Иванович, это вы неудачно привели, — сказала Лидия Семеновна.

— Да, Николай, ты бы уж не спешил, — сказал директор. — У нас детдом — это не благотворительное мероприятие, не надо путать. Если б только так, тогда, конечно, просто: делай свое дело, и все. Ты представь себе: отец с матерью сына т о л ь к о кормят, т о л ь к о обувают — что получится?

— Кроме того, социальная грамотность — это еще и понимание задач в их движении во времени, — сказал я солидно. Мне надо было любой ценой перестать быть обороняющейся стороной, перейти в атаку и закрепиться, иначе они меня опрокинут еще раньше, чем перейдут к главному вопросу. — Вот вы, Гордей Гордеевич, сами же говорили, что после войны тут у вас была стопроцентная сиротность; какие тогда были проблемы? Да лишь бы обуть, одеть, накормить и дать трудовые навыки. Теперь по области в среднем сиротность — четыре процента… Сто и четыре! А проблемы? В том же соотношении, только наоборот… А работаем по старинке.

— Ну, брат, цифры врут, если им слишком доверять. После войны целая армия таких, каких мы нынче держим у себя, оставалась за стенами детдома — кто у таких родителей, каких мы сейчас мигом бы лишили родительских прав, кто у бабушки с дедушкой, кто вообще бог знает как.

— Ломать щиты и выбрасывать на свалку — это, по-вашему, новый метод? — вкрадчиво спросила Лидия Семеновна.

— Не знаю… Лидия Семеновна, ну… хорошо. Вот прямо у входа стоял щит — вы помните, что там было написано? Вы не обижайтесь, но ведь правда же — не помните? Хоть тыщу раз проходили мимо. Там ма-аленькими такими буковками на двух квадратных метрах было написано, что воспитаннику запрещено. Пунктик один разрешите процитировать. Даже не пунктик, а под-параграф-чик. «Ширина брюк не уже восемнадцати сантиметров». В масштабах подростка эпоха узких брюк — это меловой период, да я сам не помню… Даже если бы не этот казус, все равно бы выкинул.

— Все равно бы?

— Масляной краской по железу — раз и навсегда… Раз и навсегда!..

— Вам, наверное, надо понять, что воспитательство — это прежде всего терпение. Бывают, конечно, и упущения… Но у вас этого качества — может, по молодости — не хватает. Вы все как будто рубежи какие-то берете. А какие уж тут рубежи, господи…

— Не будем отвлекаться, — кротко сказал инспектор Мацаев. — Вопрос, как мне кажется, стоит уже несколько иначе… Оставим пока в стороне рассуждения. Кстати, прежде чем перейти наконец к делу, то есть о скрытии взятия Елуниным своего сына, хочу тоже спросить: Борис Харитонович, почему они у вас бегают босиком?

— Босиком лучше.

— Не понял.

— Я сказал: босиком лучше!

— Я слышу, слышу, не обязательно так громко.

— Я сам босиком хожу. Жарко. И считаю, что так здоровее. Да и обувь на них горит.

— Не думаете ли вы, что государству жалко для них обуви?

— Да я бы вообще запретил давать столько всего. Вон Гордей Гордеевич говорит, раньше сами половину вещей производили, а теперь дают все готовое. У вещи бывает цена — и бывает цена… На третий день, бывает, у него подошва уже летит, а ему что, ему ж новые дадут.

— Ну, с этим, я думаю, проблемы нет. Босиком ходите сами, а им — запретить. Могут пойти разговоры. Гордей Гордеевич, прошу.

— Да… Прошло восемнадцать дней, как пропал Миша Елунин. Борис Харитонович сказал нам, что отпустил его на неделю домой, тем самым ввел всех в заблуждение. Прошла неделя — в чем дело? Выясняется, что приходил отец и забрал его. Борис Харитонович, конечно, знал, что как лишаются родители прав через суд, так и восстанавливаются в правах тоже через суд. Я лично съездил к Елуниным, но никого там не нашел. Соседи сказали, что мать с отцом разошлись, мать уехала в неизвестном направлении, а отец с сыном позже тоже исчезли в неизвестном направлении. Дело ясное, хоть и неясное, и ставлю вопрос на голосование…

— Нет.

— Кто за то, чтобы…

— Да нет же! — сказал я.

— Что — нет? — спросил Мацаев.

— Нет, и все. Не надо.

— Ну хорошо, вам будет потом дано слово, послушаем.

— А я право имел, имею и буду иметь!

— Возьми себя в руки, — сказал Гордеич и поиграл желваками. — Марь Санна, налейте ему воды… Значит, так…

— Нет, — сказал я. — Я не хочу…

Я не заметил, в какой момент начался оползень. Такой вдруг пейзаж: где стояли незыблемо корпуса, деревья, все поплыло, все оказалось как из подмокшей промокашки, даже стальной сейф поплыл, где-то полилась вода, наверное, обнажились грунтовые пласты, и я сам скользил, не мог ни за что зацепиться, и нельзя было сморгнуть слезу… Это самое отвратительное ощущение в жизни — когда нельзя сморгнуть слезу, а она, зараза, выкатывает.

— Я говорил: не смейся, потом плакать будешь, — сказал то ли Гордеич голосом Мацаева, то ли Мацаев с лицом Гордеича.

— Ничего вы не говорили! — цеплялся я.

Потом я уперся изо всех сил, но склон накренился еще больше, тогда я рванулся, шаркнул себе по глазам и заторопился:

— У вас есть чистый ватман? Не надо, вот листок… Смотрите: делим территорию на зоны, тут — линейка, дальше — спортплощадка, так? (Не останавливаться, не останавливаться!) Трибуну надо, кстати, с линейки выкинуть. Клумба, детские игры… Я соблюдаю масштаб? — тут я вздохнул, и легче стало. Теперь только не дать себя снова опрокинуть. — Кстати, тут идет забор; Гордей Гордеевич, хоть убейте, не пойму, зачем он? Зачем он, Гордей Гордеевич?

Поползла тишина.

— Гордей Гордеевич?

— Мы раньше территорию делили с домом отдыха…

— Забор убираем. Смотрите, как сразу просторно. У нас ведь как: какие-то маленькие водоворотики: пятачок перед столовой — и во-от топчутся; пятачки перед каждым корпусом — и во-от топчутся… Не хватает какой-то организующей оси, правда ведь, Лидия Семеновна? Какого-то открытого пространства?

Тишина ползла.

— Ладно, — сказал я. — Не хотите, не надо.

— Друг мой, надо же считаться с коллективом, — сказала Лидия Семеновна.

— А коллективу — со мной.

— Нет, с тобой иногда решительно невозможно! — хватил вдруг Гордеич по столу. — Ты даже не хочешь дождаться результата голосования, рта не даешь открыть…

— Почему, голосуйте. Я подожду.

— Он подождет… Спасибо, милый. А сразу не мог?

— Сразу — нет. Результат мог быть неблагоприятный.

— Теперь, значит, будет благоприятный?

— Теперь — да.