Родион Ребан - Имя и отчество

— «Никуда я тебя не отпущу», — сказал я еще за него.

Сейчас он выведет меня на прямой руке и столкнет с крыльца. И вслед выкинет куртку. Потом отряхнет руки.

Но он сделал хуже. Он старательно поправил на мне воротник, разгладил помятую рубашку на плече, нагнулся и зашнуровал свои ботинки. И ушел обратно на кухню. Тогда я пошел за ним и сел на прежнее место.

Мужчина и женщина, притихшие, смотрели на нас вопросительно и даже испуганно. Гордеич не догадывался извиниться…

Между прочим, они были совсем разные, она — этакая маленькая крепышка с круглым лицом и вцепчивыми глазами, а он — если встанет, вот окажется, наверное, фитиль, — весь как-то вверх, без малейшего наклона вперед к столу, узкий, с прямой спиной и прямой же длинной шеей и узкой головой, еще зауженной и завышенной немодной прической. Немного сонный. Не сонный, а какой-то неприсутствующий. В отличие от жены, которая настолько присутствовала, была тут, что малейшее наше движение тотчас тенью отражалось на ее лице. И в то же время они были в чем-то очень одинаковы. Мне кажется, что не так делают серьезный шаг люди, которым к тому же под пятьдесят. Легкомысленно они выглядели все-таки. Вроде как с прогулки: случился град, они забежали, попали как раз к чаю, выяснилось, что можно взять мальчика, — а чего ж не взять? — возьмем. Потом я понял, что это совсем не легкомыслие, а легкое дыхание, здоровье, смех, постоянно клокочущий в них, они были веселые люди, вот что. Такие совершают поступки, не замирая ни перед, ни после, и все им — ну, не то чтобы смешно, а — весело.

Она — просто Капа, он — просто Володя. «Зовите нас просто Капа и Володя, мы люди простые».

Так и ладно!

Они не стали покорно зябнуть в одиночестве, а согрели чью-то девочку, а вот бы им еще мальчика! Володя, а что б нам еще мальчика?.. И нависла не проблема, а пришел праздник. Град их настиг, и было им опять весело на чужом крыльце… Конечно же было много тяжелых лет, но все не обвисала струна игры.

— Живем мы очень даже хорошо. Я вот ветеринар, а Володя — плотник. В деревне, знаете, как ветеринар зарабатывает? Это же живое дело; помимо заработка, значит, получается — тот зовет, тот зовет… Я прямо об этом говорю, не скрываю, чего уж, дело-то нелегкое, беру свое, заработанное, и не крохоборка вовсе. Нету — я бесплатно сделаю. Вот дом думаем ломать, новый строить. Володя, скажи, какой у нас будет дом.

— Хороший, — убежденно сказал Володя.

— Подь ты! Не может уж… Володя замечательный плотник, а потом, вы знаете, он у меня непьющий, это очень важно. Грамоты, конечно, большой нету, но и не дурак тоже. Сами не смогли — детям дадим образование, пускай за нас учатся… Конечно, с военными разными тягаться нам трудно, да уж подь они тоже, мы не хуже живем.

Володя уронил со стола руку и там, внизу, показал на жену большим пальцем. И подмигнул нам:

— Ревнует.

— Да нимало-то! Подумаешь, полковники, девочку они взяли… Говорят, тыщи получают, спецпаек, икру там всякую, а они для своей пианино купили? Вот, а мы дочке нынче купили, на деревне только у одной нашей Люси пианино есть.

— У директора школы тоже пианино.

— Да поше-ел он! Что есть, что нет, раз в чехле держат. Боятся, как бы пылинка не упала, а по мне, так… Знаешь! Вот. Телевизор, корова, поросята…

— Трр! Придержи, однако.

— Нам когда смотреть можно будет? Сегодня?

— Вы не через территорию шли? — спросил Гордеич.

— Нет, мы сразу спрашивать стали, где директор живет.

— Это хорошо. У нас такой народ, все сразу узнаёт. Это как пожар: «Брать пришли!..» Так что прошу вести себя нормально, без всякого умиления и без конфет. Ведь прихватили?

— Так а то как же?..

— Не надо. И по возможности без слез. Утром будем вызывать по одному к Борису Харитоновичу. Вася, скажем, тебя Борис Харитонович зачем-то звал.

— Вася… Ва-ася, — сказала Капа и заплакала. И засмеялась. Ей было смешно, что она плачет.

— Ну, или там Петя, — сердито сказал Гордеич.

— Ва-ася, — уже не принимала ничего другого Капа.

…Они взяли первого, кого прислали смотреть.

Чувствуется, какими волнами через детдом прокатились увлечения. Ни следа не осталось от эпохи кораблевождения — ни даже доски от яхты, ни лодок, ни весла, но еще кое-кто из старших вспоминает. Потом, наверное, был спорт — висят грамоты с какими-то нездешними фамилиями, кубки, вымпелы, и в столбцах рекордов некоторые показатели не превзойдены. Потом — что-то зоологическое. Вымершие небоскребы кроличьих клеток, гигантские альбомы, сплющившие и засушившие некое лето, — какая громада лета представляется, какие луга, какие голоса, когда смотришь на эти невесомые, пришитые к страницам неумелой детской рукой папоротники, стрекозы и бабочки, — неужели после снова падал снег и таял, падал и таял? Последним увлечением была, конечно, фотография. Стенды с фотографиями еще не пожелтели. Еще щелкает тот или тот, но до печатанья дело уже не доходит. Схлынуло. В фотолаборатории богатство и бедлам полузаброшенности. Разбираю фотографии. Странно, чаще других попадается Батыгин. Но, конечно, не потому, что лез под объектив, а потому, что во всем участвовал, присутствовал, был в качестве и был в роли. Фотографии немного портили его, резче проступали черты породы — угадывалось, какой он будет в пятьдесят, но, главное, отнимали движение. То, что Батыгина было так много, натолкнуло меня на открытие — совсем не было Танюшина-Горбуна. Вот как будто бы он, но в последний момент успел отвернуться.

Я еще раз вспомнил об этом, когда мы ехали на автобусе к местному художнику, с которым я заранее, конечно, договорился. (Наконец-то я что-то придумал и даже осуществляю. Художник носил известную фамилию, но подписывался на своих картинах с приставкой «младший». Говорят, что его мастерская — это скорей мемориал отца, чем мастерская… Сверхзадача: начать новую волну — собирательство; музей, картинная галерея; вдруг да этот художник расщедрится и подарит нашей будущей галерее хоть этюдик своего отца или, на худой конец, что-нибудь свое.)

По дороге на все щелкал Толя Деев, он прихватил фотоаппарат. Мне было интересно: как на этот раз Танюшин сумеет не попасть в кадр? Деваться-то в автобусе некуда.

С нами ехала и Маша. Когда Николай Иванович выкатил автобус из гаража, они там уже сидели, в автобусе, — Батыгин и Маша. И видно, давно уже сидели, потому что обоих ослепил дневной свет, и Батыга, щурясь, осведомился, куда это мы собираемся. Маша хотела сойти, но тут повалили все в автобус, и их притиснули в дальний угол. Так они там и сидели всю дорогу. Если принять автобус за кусочек детдомовской территории, то можно считать, что черту Маша перешла.

Я сидел рядом с Николаем Ивановичем и время от времени оглядывался; кабину от салона отделяло зашторенное стекло… Проснулся я оттого, что мы стояли, причем как-то косо, — оказывается, съехали с обочины. Сбоку тянулся длинный забор, за ним виднелись ряды теплиц, крытых пленкой. От испарины пленка тяжело провисла и дышала от горячего внутреннего тока воздуха. Свет люминесцентных ламп где-то в недрах зелени напоминал электросварку — на пленке то появлялись, то исчезали тени помидорных листьев. Ребята куда-то разбежались. Хотелось пить. Только я подумал, что вот бы сейчас холодной воды, как в конце забора появился Николай Иванович с ведром. Медленно уж очень он шел… И голос Маши сказал за стеклом со шторкой: