Родион Ребан - Имя и отчество

С тем не пристальным, а как бы жалеющим, устойчивым презрением в красивом полном лице, с которым буфетчица встречала поздних настойчивых гуляк, она положила перед Димой на стойку полузасохшую закуску и налила в рюмочку.

Дима взял рюмочку и замер над ней, ему хотелось переждать, когда совсем остановится подошедший к перрону пассажирский и прекратится легкое подрагивание пола.

— Быстрей! — грубо сказала буфетчица.

Дима пристально посмотрел в самые ее зрачки, но ничего, кроме равнодушия и усталости, в них не увидел. Он выпил, расплатился и вышел на перрон.

В окнах вагонов мягко горел свет в желтых колпаках, и так же светились лица пассажиров, которые пытались что-то разглядеть перед собой через стекло… Под вагонами что-то дышало и потрескивало, словно поезд остывал в чужом ему воздухе. Толстая тетка в плаще шла с ведром помидоров, останавливалась перед каждым тамбуром, там светились огоньки сигарет. Никто у нее не брал, вдруг один взял все вместе с ведром.

— Демьян, что ли? — неуверенно сказали за спиной Димы.

Дима вздрогнул от какого-то сложного чувства и ощутил, как к горлу его подступают слезы и холодный смех.

Тот, кто назвал его Демьяном, стоял возле вагона, держался за поручень, был высокий, и поза его выражала нерешительность — то ли оторваться от поручня и наброситься, то ли отвернуться и забраться обратно в вагон.

Дима тотчас его узнал.

И как только узнал, тот и набросился.

Это был Женя Постышев, одноклассник, земляк, сто лет не виделись, длиннота, фитиль, волейболист, в строю первый стоял, ну слушай, это ж надо…

Они отстранились, разглядывая друг друга, продолжая узнавать, немного как бы и онемев. Женя был все такой же, для всех немножко свой, но ни для кого в особенности, — такое у него какое-то, черт возьми, было лицо… Кажется, даже в том же спортивном костюме, вечно он ходил в кедах, в трико, коленки пузырем, потрепанный портфель под мышкой…

— А я сначала не поверил, смотрю, Дёма, да нет, думаю, похож… Потом вспомнил, что ты с Валькой переехал куда-то в эти края. Да ты вроде все такой же!

— И ты!

— Ну ты чего? Живешь тут, что ли?

— Но! — сказал Дима, с удовольствием вспомнив, как у них дома говорили «но» вместо «да». — А ты? Ты куда? В Москву?

— Не, я на море, отпуск у меня… Слушай!..

— Слушай! Ну как там, кого из наших видел? — перебил Дима, пугаясь, что Женя будет спрашивать дальше, и чувствуя невозможность сказать что-то коротко.

— Да всех. Всех почти вижу…

— Ну а так вообще… Женился?

— Ха! Дочь нынче в школу пойдет.

— И у меня. Сын. В школу нынче пойдет.

Женя совершенно непроизвольно — некое движение случилось у него за спиной, дверь вагона где-то хлопнула — оглянулся.

И тут Дима понял, что им сейчас не о чем будет говорить. Внезапно он почувствовал усталость, настоящую усталость — первый раз за весь день. Наверное, у него и язык не повернется больше говорить.

— Так ты в отпуск?

— Да вот…

— Надо же… Вдруг слышу: «Демьян…» Я уж отвык, меня тут, понимаешь, Дмитрием зовут, черт его знает, как получилось, назвался первый раз, теперь все — Дима и Дима… Глупо, конечно, я даже жалею…

— Ничего, с двумя именами, говорят, счастливые.

— Да нет, глупо, глупо! Я еще в детстве, дурак, стеснялся… А теперь жалею. Прекрасное ж имя. Но, ты знаешь, совсем не просто вернуть, меня же тут каждая собака знает как Дмитрия.

— Так оставайся Дмитрием!

— Да, но отец же с матерью… Как я им скажу? У меня духу не хватит… Да что это мы, о чем говорим! Слушай!

— Слушай! Так ты, значит, вот где! А буду рассказывать — не поверят!

— Слушай, Фитиль, ну.. Давай ты погостишь у нас, а? Это же, наверное, можно как-то сделать. Валя знаешь как будет рада.

— Да я бы с удовольствием!

— Честное слово, слушай, а?

— Но, понимаешь, я не один, нас тут целая компания, ты их, правда, не знаешь…

Поезд наконец сдвинулся и пошел, и довольно сразу быстро как-то, Женя побежал. Из тамбура он еще помахал.

Дима тоже ему помахал.

Теперь они если и остались где, то и называются по-другому и службу несут другую. Особенно много заимок у нас стояло в первые послевоенные годы, потом надобность в них помаленьку отпала. Сейчас если где в глухой тайге набредешь вдруг на крапиву, это значит, что здесь когда-то стояла заимка.

Недавно я набрел зимой, на лыжах, — и стало просто жутко. Огромный сугроб, под ним чернел кусок стены из замшелых бревен, и зиял черный вход с завалившейся вовнутрь дверью; с верхнего косяка почти до порога свисали сосульки… Жуткий такой оскал — арр…

А ведь было чье-то гнездо. Может быть, и здесь на пороге целый день сидел маленький мальчик, смотрел в тайгу и ждал, когда вернется мама, а она не возвращалась, и к вечеру ему очень хотелось есть, и он ел из собачьего корыта, за что собака покусала ему лицо.

Хотя нет, меня наша собака укусила не во время совместной трапезы, а со сна, когда я наклонился рассмотреть, почему у нее во сне под веками бегают зрачки.

Нет, на заимке было хорошо. Где-то голодали, а нас заимка кормила. Работа на распиловке теса была тяжелая, заработок не ахти, зато — картошка своя, и тыква, и фасоль; а потом женщины и стрелять научились, было иногда мясо. Да вот хотя бы сладкое — откуда бы здесь? А было и сладкое. Я, например, был приставлен варить березовый сок: таскал полуведрами в большой котел и варил, варил… День варил, другой; выкипит все — доливаешь, выкипит — доливаешь. И остается, в конце концов, на донышке сироп…

Собака хапнула прямо за лицо, прокусила щеку. Может, она во сне подумала, что над ней наклонился какой зверь.

Ночью, сидя на нарах, я начал потихоньку плакать от голода, от одиночества и темноты, от боли в лице, от холодного враждебного шума деревьев над заимкой. Наш Тузик (все наши собаки почему-то назывались Тузиками) куда-то убежал, я не чувствовал нигде, ни рядом, ни далеко, никакой родной души. Мой отец, лесник, был на войне, я его почти не помнил, мама каждый день спускалась в долину, возила там бревна на распиловку и сегодня почему-то не вернулась… Я вспомнил, что в нескольких шагах от задней стены заимки с длинного желоба бьет живая вода. Сначала ощупью вдоль стены, а потом на шум я добрался до желоба, положил сверху на струю ладонь и сразу же поверил, что с водой ничего не может случиться, что ей никогда не бывает страшно, присел на корточки, разгреб руками теплую шевелящуюся массу бабочек-капустниц, всегда многослойно облеплявших землю возле водоема, лег и заснул.

Утром кто-то поставил меня на ноги и, держа за шиворот почти на весу, чтобы я не свалился обратно в сон, другой рукой стряхивал с меня бабочек.

Это был пильщик дядя Костя. Он сказал, что маму вчера увезли в больницу и что если я хочу, чтобы она поскорей вернулась, то я должен быть молодцом. Оттого, что кругом был день, открытый на все стороны, я не ощутил тревоги и молча согласился с тем, что есть.