Родион Ребан - Имя и отчество

Появились обязанности: показали яму на дворе, и ее я должен был наполнить берестой; из бересты потом будут вытапливать деготь. Наполнять корыто под точильным камнем водой и другое корыто, куда по вечерам опускали топоры, чтобы не усыхали топорища. Следить за длинным пихтовым сучком, прибитым одним концом горизонтально к стене барака. Против другого конца сучка углем была прочерчена линия; если конец опустится ниже линии, мне нужно унести под навес большие берестяные листы с сушащейся на них бояркой и черемухой. Высушенную ягоду потом будут молоть в муку. И туда же — гирлянды табачного листа. Помню, как однажды бросился таскать, но сучок-барометр показал на дождь слишком рано: еще двое суток стояла страшная жара, потом уж пролилось.

…Однажды, возвращаясь к яме с очередной охапкой бересты, я услышал, как в бараке поет одинокая женщина. Дверь оказалась затерта изнутри, поэтому я обошел барак и заглянул в окно с поленницы. Женщина лежала посреди барака, прижав щеку к половице, раскинув руки, и, нисколько не трогая напряжением омертвелого лица, выпевала одно какое-то слово, начало слова, может быть, имени, потом сразу несколько ясных слов какой-то детской песенки. То как будто ей тошно было и надоело, то вдруг нежно-нежно, как бы кого-то хитро подманивая красотой простенькой песни, что-то вроде: «У ворот бере-еза ветьтиком маха-ала…» Не помню. Кто-то на кривой дороге сидел и что-то у березы просил, какую-то рубашку, не помню.

Я пошел спросить у дяди Кости, почему там тетя лежит и поет, она, что ли, пьяная?

Но как раз в эту минуту дядя Костя поранился. Время от времени они со стариком напарником менялись местами, и сейчас дядя Костя был внизу. Там у пилы деревянная ручка-колодка съемная, крепится к полотну пилы клином, и дядя Костя то ли дернул слишком сильно, то ли клин не был добит — колодка сорвалась, и большие, хищно оскаленные, скошенные вниз зубья пилы резанули ему плечо. Дядя Костя зажал рану рукой и пошел к бараку, позвал через дверь:

— Татьяна!

— Чего тебе? — отозвался грубый трубный голос.

— У тебя там еще осталось? Я тут порезался, кость задело, облить бы.

— Уди-и!

— Да ты взгляни хоть.

— Уди-и…

Женщина мычала, и, кажется, ее рвало.

— От так от, — сказал мне старик, Костин напарник. — Поет, говоришь? Поет, да… С осени раз в месяц запрется, потом головой мается. Мужа у нее на войне убили, от так от. А ты говоришь, поет. Ступай помоги Косте. Скажи, тетка Татьяна, отвори, а то я не емши. С утра, скажи. Там мне, мол, оставили лапши, а дверь закрыта. Похнычь, если не послушается. Умеешь, поди, хныкать-то? Иди, брат, постарайся. Вылакат все, хворать будет.

Я и взаправду скоро по-настоящему расхныкался. Но не потому, что старик об этом просил, а из желания как-нибудь выслужиться перед мрачным дядей Костей, мне очень хотелось, чтобы он заметил, как я стараюсь, и похвалил, но вышло наоборот. Когда я, как мне показалось, затянул особенно убедительно, особенно сиротски, он брезгливо ощерился. Он умел как-то коротко так… Сникнуть можно.

Дверь нам так и не открыли, но никогда не забуду эти две или три минуты нашего с ним стояния перед дверью. Потому что я тогда при виде его страшной этой раны, под пальцами пузырящейся кровью, догадался, что он через себя все понимает, и как ему через его собственную боль открывается чужая — соль на рану, и уж эту чужую совсем не стерпеть. Только что же делать?

Наверное, он нечаянно или забылся — отнял ладонь и посмотрел. И тогда рассердился. Как будто боль его была за дверью, и надо туда скорей, а дверь на крючке, — он разбежался, саданул плечом, высадил дверь, поднял с полу бутылку со спиртом и разбил ее о косяк. Но ничего не произошло. Лежащая женщина оказалась за какой-то еще одной дверью, невидимой, и эту невозможно было высадить.

Дядя Костя ходил к дереву несколько раз и принес десять ведер. Сказал, что больше не пойдет, надо остальное оставить пчелам на зиму.

Но скоро его стали уговаривать принести еще одно ведро, потому что как раз не хватает одного. Ну, туда, сюда, на варенье, на пиво, в город домой на гостинец. И вот бы еще одно только ведро — всем как раз на все хватит. Уговорили; он пошел, и я увязался.

Вернулись мы ни с чем. Кто-то по нашим зарубкам добрался до дерева, спилил его и вычерпал все — и комья сотов, и хлебец, и то, что за многие годы засахарилось на дне дупла, — выдалбливал топором. Оставил после себя только колею от телеги. (Значит, понадобилась даже телега, и наверное же не ведра, а бочки.) Но вернулись мы не сразу.

Колею было все время хорошо видно, без всяких хитростей она привела нас в соседнюю деревню, не надо было и искать, в какой дом, потому что они не дали себе труда даже свернуть на улицу, там бы гадай потом, в какие ворота свернули, — а прямо с тылу и через огород на двор. Еще и лошадь вон за подсолнухами не распряженная, и бочки вон на телеге; две бочки увидели мы, подойдя.

Оказалась всего-навсего веселенькая румяненькая старушка. От пчелиных жал лицо ее не распухло, но разгладилось до млада, стыдливо разрумянилось. Ей было хорошо, весело и стыдно.

— Кости-ище! — всплеснула она и обрадовалась, именно обрадовалась, совершенно искренне. — Быстро-то ты как, ай! Ничо-то я не успела, никаких концов в воду не спрятала — он уж тута!

— Знала, значит, чье дерево?

— Знала, знала, твое дерево, твое. Чье ж еще-то! У нас никто и не умет, сколь ходют, а не получатся! Это ведь одному дано, а другому — тюти… И богатющее до чего дерево, и это как так тебе везет, Костище, это я прямо не знаю! Да ежели ты теперь не отберешь, сколько я браги наварю, сколько браги!

— А возьму?

— И возьми! Твое! Прямо так в бочках и вези, а то чо ж, хи-их… — она засмеялась, прикрыв рот. — Ведерком-то этим, хи-их… Ой, только ты уж это, лошадь-то верни, казенная она, еле-еле у лесничества выпросила. А бочки мои, и да ну их, на што они мне, я ведь ленива, ничего не солю, не квашу.

Здесь дядя Костя невольно прошелся глазами по ее избенке. Она единственная на деревне стояла без ничего, голоободранно; в стене кривая дверь, не скрытая, как полагается, сенками, завалинка по самые окна, и никаких ни сараюшки, ни стайки, ничего, даже ограды, чтобы хоть коровы-то по утрам не топтали двор; вон сколько ихних лепех кругом.

— Что ж ты, бабка, — дядя Костя кратко ощерился, — обязательно свалить надо было? Ведь это тебе работы, — поди, за все лето не своротила столько.

— А жадность! Ты подумай-ка, сколь в ней силы, в жадности-то, — ведь перегрызла! Уж я черпала, черпала, да сор пошел, я пониже и давай топором, а там гольный сахар, крупяной такой, вроде старого сала — рази возьмешь? Так это пилой-то и давай! Ах ты Кости-ище! — Легонько и при этом неожиданно сделав чуть ли не глазки, шлепнула его старушка по руке. — Да ведь точно, что за все лето не сделала столько!