Родион Ребан - Имя и отчество

Как она всему простодушно радовалась и, радуясь, прикрывала ладошкой рот, полный крепеньких зубов, стыдясь как бы и крепости зубов: лошадь ей дали — какая удача, меду нагребла две бочки — что ты, и слов нет. Костя неожиданно нагрянул, может отобрать — так и что, все отдаст, и бочек не жалко нисколько. Ну, кажется, как это можно, чтобы и весело и стыдно, и жить даже очень хорошо, нет нигде никакого горя. Да, наверное, и брага-то, которую она наварит, разойдется по деревне моментально, а она сама будет только скрестись под чужими дверями, напрашиваясь, радуясь, если пустят. Да и не дойдет дело до варки, так как-нибудь расчерпается, и тоже, конечно, моментально.

— Твой ли, Чо ли, мальчишшонка-то? Белесенький какой, не в тебя, мм, чо ж ты так?

— Это не мой, это Зинин.

— Лесничихи? Знаю, с Куташинской заимки… Так Мне распрягчи или как прикажешь?

Я не понял, но, по-моему, дядя Костя заплакал. Или как это тогда называется — когда мужчина прячет лицо и плечи его трясутся? Он, конечно, сразу справился, но старуха заметила.

— Что ты, Костенька?

— Ладно, все… Прости, мать.

— Да што ты!..

— Я сказал!.. Значит, все. Жалко мне тебя, грустно, молчи…

Вернулись мы ни с чем… Но я уже говорил об этом.

И пришло одно событие, которое и дядю Костю повергло, как то дерево.

Приехали какие-то люди, сгрузили с машины большие ящики, откатили в сторону железные бочки. И уехали; двое остались. Эти двое поодаль на горе врыли в землю столбы, возвели на столбы крышу. Под крышей вырыли еще яму, укрепили ее срубом и опустили в яму большой, как русская печка, двигатель. Подвели тоненькие рельсы… В первый же неполный рабочий день новая пилорама выдала пять кубометров досок. И после, наращивая помаленьку темп, довели дневную норму до двадцати кубов. И вот дядя Костя взял головешку, которой натирал линейный шнур, и на свежей доске подсчитал, что эти двое за двадцать дней выдадут столько, сколько он с напарником напилил за все четыре года… Однако никто к нему не подошел и не сказал: «Ну-ка, дорогой товарищ…» Хватит, мол, кому это нужно — в день по чайной ложке. То ли там где-то произошла неувязка, или забыли про него, — даже зарплата шла по-прежнему, и талоны на продовольствие получал он, как прежде. Он, конечно, пошел и спросил у пилорамщиков, как теперь быть, но те пожали плечами, у них был свой план, своя работа, а про тебя нам ничего не сказали.

И после этого наступает некое время, может быть, три дня, может быть, тридцать три, в котором нет дяди Кости, он куда-то пропал, и потому мне нечего сказать о нем… Что-то со мной или во мне в это время происходит странное, неимоверно жуткое. Охранительная память обнесла это место как бы живой изгородью, и что там было на самом деле — вижу то ясно, то совсем ничего. Если б я тогда только знал, что всего-навсего болен, конечно, я бы мучился меньше. Я никогда не испытывал страха темноты, огня, страха тесноты, и не знаю, есть ли такой — с т р а х л ю д е й, но именно я этим страхом заболел. Какое-то время он держал меня, мои волосы дыбом и, в конце концов, отнял язык. Я прочно и надолго онемел.

Но — как же это, отчего? Никто не сделал мне зла. Людям всегда было некогда, барак пустовал, только в конце тяжелого дня здесь немножко копошились перед таким же тяжелым сном. И утром я опять вставал один. Костин напарник теперь пилил с Татьяной, я смотрел, как через равные промежутки времени Татьяна — она работала внизу, там немножко легче — бросала колодку и ловила воздух, махая на лицо ладонью. Потом она, переерзывая телом, поправляла что-то, что там на ней перекрутилось под мужским пиджаком, и снова бралась за колодку… Во мне как-то вдруг все упало, я решил, что дядя Костя пропал где-нибудь в тайге, задавило его лесиной или задрал медведь, а мне об этом не говорят. И я стал молча, упорно, до головокружения ждать мать. То есть попросту стоял и смотрел прочь отсюда. День, два так, потом незаметно для себя начал подвигаться ей навстречу. И так однажды дошел до одинокого покосившегося сарая, за которым всякие тропинки, следы и царапины на земле свивались в дорогу. Дорога скоро упиралась в Священную гору и там где-то сворачивала… Мама, я больше не буду, пусть будет, как раньше, как было хорошо.

На следующий день я опять пришел сюда, встал спиной к стене сарая, держа дорогу перед собой, и опять стал просить изо всех сил, умолять. Это детское состояние мольбы, молитвы, наверное, редко кем вспоминается, а между тем что еще в жизни можно сравнить по силе? Ничего. Потом его или вовсе уже нет, или это не то, нет уже той силы, наоборот, стыдишься слабости… Помню, кто-то в бараке сказал, что у мальчика малокровие. Оказывается, я потерял сознание и вот теперь лежу, держу в руках большой круглый хлеб, но не ем, а вяло поражаюсь отпечатку лопуха на нижней корке.

Страх нарастал с сиянием дня, к полудню уже не было никакой возможности спрятаться вполне надежно, язык во рту разбухал от ужаса, но к вечеру потихоньку отпускало, — и тут в барак возвращались люди. И одно и то же, одно и то же: вон дерево, я подкрадываюсь ползком, встаю, прилипаю, весь потный, к стволу и выглядываю. Жарко и ярко, никого нигде, но я не верю, не верю, потому что вон еще дерево, а вон большой камень, вон штабеля досок, и все это кого-то заслоняет, ведь не видно же насквозь. Безопасно только открытое пространство, его кажется много (какая роскошь и как спокойно), но скрытого все же больше. А еще — сзади! Там — кто крадется и ныряет за дерево, когда я оглядываюсь? Там — какие глаза?

…А потом я услышал над собой голос:

— Ну? Мамкин сын! Не скучал без меня?

Я не успел прильнуть к дяде Косте, схватить его руку: он уже отошел к другим нарам рассказывать там городские новости. Показывал женщинам новинку: машинку для набивания табаком папиросных гильз. Приказал мне принести несколько сушеных махорочных листьев, сейчас он покажет, как это делается.

За то время, пока я бегал за табаком, тут что-то случилось, потому что дядя Костя отложил машинку, поставил меня между колен и пристально посмотрел мне в глаза.

— Ну-ка: здравствуй!

Я напрягся изо всех сил, но только промычал ему в ответ.

— Как там Зина-то? — спросил кто-то. — Скоро, нет, выпишется? Замучились мы с этим немтыренком.

— Зина не скоро… Ну-ка! — дядя Костя снял со стены ружье и вывел меня за руку. — Покажи, кто тебя напугал.

Но мне сейчас совсем не страшно, я и сам удивляюсь, как мог чего-то бояться.

— Счас мы их… Сча-ас! Сволочи, замучили пацана.

Он сел на корточки, чтобы видеть то, что вижу я (а почти ничего не видно), и показал куда-то рукой:

— Там? Ага, ясно… Клади мне ружье на плечо. Так. Крепче, крепче держи… Стреляй!

В бараке уже спят, но он настойчиво всех будит и рассказывает, как я «попал», какой был меткий выстрел — с первого разу наповал… Спросонья, с трудом и не сразу, но все радуются и хвалят меня за меткий выстрел. Я немножко верю, но в то же время немножко и слышу по голосам, как им смертельно хочется спать, даже то, как они довольны собой, что поняли с полуслова дядю Костю и не испортили ему игру.