Родион Ребан - Имя и отчество

— Антонова.

— Антонова… Да ведь вас поди-ка теперь разбери, которые тут с того времени остались.

— С какого?

— Да уж с такого. Я сколько себя помню, вы всегда тут жили. Антонова-то я вроде знавала, он скот через сюль прогонял в Ойрот-Туру и в Бийск. От самого Кош-Агача. С бородищей ходил, страшный. Помер. Грудь в горах простудил, тут вот и помер. Мы с покосов слушать вас приходили, как вы поете. Мой-то, муж мой, послушат, послушат, да расстроится…

Девочка перекинула бабушкины волосы наперед, спрыгнула и стала расчесывать волосы прямо на лицо.

— И впрямь ли уж, что ли, встать? — спросила вдруг бабушка себя, и не успел я моргнуть, как она безрассудно повалилась вперед на девочку, и девочка так же безрассудно приняла ее на руки. Да где уж там таким рукам удержать, они просто столкнулись в тесной обнимке. Пока они так стояли, меня опять удивило бабушкино лицо. Сначала-то показалось, что она прислушивается к своим ногам, стережет момент, когда можно будет шагнуть, но тут же понял, что о ногах она и не помнила — ей нужно было только прижать эту девочку, почувствовать ее тело, смирить в своих руках и хоть на мгновение слиться с ним в одно. Девочка тоже это поняла и прильнула щекой к щеке, как бы через оголенную кожу передавая свою силу.

Я почувствовал острейший укол ревности: со мной бабушка ни разу не была такой вот…

— Нет, однако, — сдалась она, но без всякого сожаления в голосе, и повалилась обратно. — Ху-ух, устала ажник. Ольгеи, плохо, нету со мной.

Маленькая цыганка не спросила, кто такая Ольга, в самый неподходящий, как мне показалось, момент она просто взяла и отошла к своим палаткам.

— Ох, позвала бы я сестру… — продолжала бабушка. — Андрея бы Игнатьевича позвала… Сына бы Колю, Петра бы с Валентиной, Гутю Бирюлину… Марью с Павлом Суриковых, Николая большого с Дусей, Василия, Григория… Лизу.

Куда это она хотела их позвать, всех своих мертвых? Сюда, что ли, в эту долину? Андрей-то Игнатьич был ее муж, мой, значит, дедушка по матери, но это имя в нашем доме никогда не упоминалось, и спрашивать о нем у бабушки мне запрещено было строго-настрого.

Когда палатки остались далеко позади, бабушка приказала отцу свернуть с дороги, при этом она показала рукой, как проехать.

Отец почему-то не удивился, но помрачнел. И весь этот час, пока мы совершали по ковылям этот бессмысленный круг и бабушка искала глазами что-то по сторонам, отец сидел мрачный. Только когда вернулись на дорогу, зло спросил:

— Ну? Еще куда прикажешь?

Бабушка ничего на это не ответила, и мы поехали дальше.

— Знал бы, чего затеяла, не взял бы.

Еще через некоторое время:

— Кому ты помешала? Живи в свое удовольствие, дави кровать… Ворчи сколько влезет. Может, на тебе и дом-то держится. Развалится без тебя. Век, что ли, чей заедаешь? На — забрала себе в голову, а с чего? Нет, знал бы, ни за что бы не взял. Не стыдно тебе?

— Чего ругаешься?

— Знаю чего. — Мой добрый, бесконечно терпеливый папа очень вдруг сердился, если чувствовал чужую беду или боль. Он не умел действовать, только бестолково копошился и ругался. — Жить тебе надоело, вот чего. Нашла хоть, чего искала-то? Вот-вот, здесь тебе и рай… Здесь тебе… Сюда тебе все и прибило, что одним своим горбом, без помощников, наработала. Вон сколько — аж колеса вязнут… Мужики, понимаешь, работали, а ему, видите ли, вольной жизни захотелось. С цыганами буду жить… Косу в землю — пошел! Шибко он им тут понадобился, дармоед. Поди, и цыганку, ради которой тебя бросил, заездил, научился в город гонять… Ну, нашла бы его могилу — что бы ему туда сказала? Прости, Андрей Игнатьич, не положат меня с тобой… И не положим! — Отец спохватился, остановил лошадь и спросил другим голосом: — Чего делать-то? Совсем плохо? Поворачивать, что ли?

— Дак я, поди, еще поживу маленько. Я ить не самый час угадала, я токо время угадала. Пристало время побывать — я побывала. Успела, значит, тепери ладно…

— Побывала… — У отца отлегло от сердца. — Нашла где побывать. В Паспаул вон можно б свозить. Там и сын твой Николай, и сестра родная. А то — ни креста, ни холма, ищи ветра в поле. Ведь родной же сын! А сестра? Ты ж вроде любила ее?

— Дак чего уж, — сказала бабушка виновато. — Раз так уж.

Вечером, когда кончилась долина и отец отнес бабушку в нашу заимку, а потом ушел путать лошадь, бабушка сказала:

— Гниет уж заимка-то… Плохо я ее срубила, люди смеялись: шапку брось — наскрозь пролетит. Дак я, поди, со злости рубила-то: Андрей мой тогда к цыганке ушел. Я тебе что скажу… В учебниках-то твоих нигде не сказано, отчего это: вот в небе нигде ни тучки, а гром гремит?

— Нет, не сказано. А разве так бывает?

— Солнышко светит, и ни одной-то тучки, а он играет-раскатывается, вот раскатывается. Такое ли чудесное чудо, и страшно, а в сердце счастье еще того чудней. Аккурат посередке долины было. Я никому про это не сказывала, кто ж такому поверит, а ты чтоб знал. Отцу не говори, а то опять рассердится. Никто не поверит, никто не слышал, токо я. Да тот беспутный. Любил он ихние песни, шибко расстраивался… Ничо он ее не гонял, любил, я знаю. Пострадал из-за нее и помер из-за нее. Да ты бабушку не жалей, ты цыганку ту пожалей. Не дал им бог счастья. И чуда того с ясного неба не дал. Это уж токо наше.

Потом я где-то вычитал, что на высоте в пятьдесят километров есть какой-то звуковой экран, от которого, отражаясь, например, пушечная канонада или гром возвращается на землю в полной своей силе где-нибудь за сотню километров. Ну и что? Объяснение это не поколебало чуда. Я много раз еще бывал в той долине и слушал, разглядывая небо, и теперь за тридевять земель, найдя дверь, за которой простирается долина, тоже слушаю. Нет, ничего, кроме звона. Тот гром слышали только двое, Андрей и Анна. Ну и ладно.

По пути домой Ольга Максимовна увидела из окна автобуса одного из троих своих зятьев, Павла. Он стоял в группе товарищей перед проходной вагоностроительного завода, и у всех у них после душа блестели мокрые головы, а лица были как и всегда после смены, будто день начинался только сейчас, и вот куда бы пойти… Здесь была остановка, и Ольга Максимовна закричала-через головы поднимавшихся в автобус:

— Павел! Пусть Алешка завтра придет костюм примерять! Неужели я должна бегать?..

Но тут дверь автобуса захлопнулась, и Ольга Максимовна почувствовала себя немножко глупо. И чтобы так себя не чувствовать, она рассердилась на пассажиров, которые, впрочем, не обратили на нее внимания. Так даже и досаднее было, что не обратили, — какие все культурные стали. «А! черт с ними…»

Прямо перед окнами ее квартиры стояла крытая беседка на четырех столбах, в беседке, с ногами на перилах, подпирая затылками столбы, сидели мальчики, длинные какие-то, громоздкие. Тот, что с гитарой, при виде Ольги Максимовны прикрыл ладонью струны, а один даже убрал ногу с перил.