Родион Ребан - Имя и отчество

— Где нашел? — спросил Батыга.

Танюшин сделал над книгой пальцами движение, абсолютно ничего не выражающее, просто показал, что вопрос он слышал.

— Надо же, а я все обыскал.

Танюшин прилежно читал.

— Борис Харитонович, зарядку в купальне будем делать? — спросил Батыга.

Странными бывают, наверное, не те истории, которые не сразу объяснишь, а те, которые ничем не кончаются. Как это я раньше не замечал Танюшина? Надо будет приглядеться к нему.

Заходит директор.

— Ты чего?

— Чего?

— Лежишь.

— Да так. Думаю, например, имею я право воспитывать? Или — ц!

— Ну, слушай!.. Даже не знаю, хороши это или плохо. Вот раньше просто было: где жратвы достать. Или ботинки. А мы, значит, о праве думаем. Ну-ну. Между прочим, я что зашел: у тебя тут есть участок, шесть соток, — как думаешь распорядиться?

— Участок?

— Шесть соток. Там сейчас чья-то картошка растет, но осенью можешь, например, саженцы посадить, мы привезем…

— Ах, уча-асток!.. Ну, господи, я что-то никак сообразить не мог.

— Ты не бросайся. Здесь не город. Не хочешь перелопачивать каждую весну под картошку — посади саженцы…

— Значит, просто было? Жратва и ботинки?

— Ботинки, да… Трудно тебе тут будет.

— Знаю. Мне уже трудно.

— Да нет, однако, не знаешь. Я за двадцать пять лет… Вот. А ты уж разбежался — знает он! За двадцать пять лет в авиации, например, жутко же что произошло, там это видно, а тут что? Тут и не видно и не на виду. Все думают: да кого там! Все по-прежнему, мол, «по Макаренко». Ни черта не по Макаренко. Я вот по секрету тебе скажу: ничего не понимаю. Я до войны слесарем был, вернулся с войны, пошел в исполком насчет работы, мне говорят, пойдешь в детдом директором? А я, мол, да вы что! А ничего, говорят, нам директор нужен, хоть временно. Пошел. Стопроцентная сиротность, ну и прочее, так сказать, на уровне времени: обуть-одеть не во что, жрать нечего, жить… У дома отдыха железнодорожников выторговали корпус, сверху сквозь проржавевшее железо течет, лежат вповалку, вши… Знакомая картина? Самая классика. Набили матрасы соломой, сходил к знакомому председателю колхоза, выпросил в долг мешок пшеницы, отволокли на мельницу, пекли… Тут кореец один жил, замечательный огородник, я ему часы трофейные отдал, говорю: командуй. Велел выкопать яму, туда навоз, мусор, провели от пруда воду и этой водой поливали. Каждую травинку руками. Урожай был — я те дам. С рынком у нас не очень сладилось, сдали мало, но все-таки… Я тебе скажу, развлечений было больше. Может, грешу, — веселья тоже. Ну не было ничего, не было!.. Бочка была; бочку закатишь в гору, напихаются в нее и-и… А на вторую осень поехали покупать одежду, на свои деньги, сами выбирали, примеривали, сами платили — праздник был. Теперь смотрю: стоят. Группа. Час стоят, два… Ничего не понимаю. В складу велосипеды пылятся, как чуть поломка — бросят; мотоциклы приобрели, покурочили на третий день — бросили, один, правда, возится еще; в спортзале гантели, штанга, снаряды, игры всякие… Стоят! Чего стоят? Зло иногда берет… Пальто перелицуешь — что ты, не наденет. Подавай новое, в эту, в талию, что ли… Но не в этом дело.

— Так.

— Слушай, ну… Что угодно! Не уезжай.

— Здрасте!

— Думаешь, не вижу? Это с каждым случается. У кого на второй месяц, у кого на третий, но обязательно с каждым. Даже не знаю, как это называется; пусть хандра. Только одни переходят через это, а другие нет. Другие переходят на другое место и правильно делают.

— А я, значит, сделаю неправильно?

— Ты мне, старику, должен помочь. Ты поймешь, ты молодой, тебя и заносит, но это ничего…

— А какие правила составили! — Наверное, не надо было так, но мне было, правда, до того плохо, главное, без причины, неизвестно, куда бить, от чего бежать, просто все на свете казалось ни к чему, особенно я сам в этом детдоме ни к чему, так все томило, что уже не замечал, что заносит. — Из десяти-то параграфов! Что ж не пользуетесь? Возьмите какой-нибудь подходящий, приложите к проблеме, и дело с концом. Подумаешь, не вмещается, можно и подровнять, обрезать, если где выпирает.

— У тебя вот тут, — он постучал мне в лоб, — мыслишка одна варится, очень для меня противная. Рассчитываешь как-нибудь дотянуть до начала учебного года, а там — с чистой совестью и обратно в школу. Эх, ремня на тебя нет. Неужели руки не чешутся — изменить, переделать, в конце концов, меня, старика, спихнуть?

— Хотите, чтобы я тут еще один параграф высидел? Который бы все разрешил?

— Вот так-то лучше. Это мне даже нравится, что ты колючий. Да ты высиди! Высиди-ка попробуй, если у него в шестнадцать лет… В пятнадцать! Да уже в четырнадцать! — такая трезвость. Не то еще дети, не то уже старики… Вот и не зевай, кольни как следует: вспоминаю, мол, хорошо было, чего хорошего-то. Если б теми глазами сейчас взглянуть… Да вот не дано. Но интересно, что прежде всего бросилось бы в глаза? Всякие мелочи, наверное, они всегда наперед лезут. Ну, например, лежит полпирога, и никто его не подбирает. Или, например, идут он и она, в обнимку. Но что-то они не так как-то идут, ну, без смущения, что ли. А главное, без трепета. Не поймешь, где что, где чья рука, да и которая, например, она — тоже разгадать надо. В магазин зашли — не разлепятся. И хоть бы страсть на лице, черт возьми, а! У мелочей такая способность — прежде прочего в глаза прыгать. Вот я оказал: трезвость мысли. Ведь всё знают! Вот Батыгин, пожалуйста: знает, сколько баллов ему нужно для поступления в спортивный интернат, какой результат там покажет, какую зарплату будет получать, когда женится… Впрочем, я, наверное, что-то не то.

— Гордей Гордеевич, мой один, Елунин, просит на завтра отпустить его домой, — отпустить?

— Тебе не нравится то, что я говорю?

— Ну почему, я только говорю, что Елунин отпрашивается на воскресенье…

— Елунин и ему подобные не отпрашиваются, они просто едут, когда им нужно, а вот что тебе не понравилось? Может, ты думаешь, пора старику на пенсию? Не в ногу со временем шагает? Ты говори, говори.

— А какие саженцы?

— Саженцы? А яблони и груши.

— Кто-то из нас сердится?

— На это не рассчитывай. Я и рассержусь, а все равно не отпущу. Лучше будем цапаться, это ничего; валяйся, дави кровать, грызись тут сам с собой — все лучше, чем эти тети…

— Людмила Семеновна не тетя.

— Ну вот, ты понял. Людмила Семеновна — да; я про других говорю. Обросли, понимаешь, хозяйством… Ты, кстати, к Людмиле-то Семеновне приглядись. Так я пойду, а ты уж тут тоже не разваливайся сильно, интеллигент, мать вашу, ремнем бы вас.

Я вдруг спросил:

— Гордей Гордеевич, а вы отдали бы свою дочь за детдомовца?

— Ну при чем здесь это! И не за детдомовца, хочешь ты сказать, а за Батыгина. Ты не знаешь, что он ее… Катает.