Иосиф Герасимов - Ночные трамваи

Когда совещание кончилось и Павел Петрович надевал пальто, его легонько взяли за локоть:

— Извини, Павел Петрович, под горячую руку попал. С кем не бывает. Все же Леонид Ильич…

— Обошлось? — догадался Павел Петрович, разглядывая сияющее лицо помощника.

— Ну он же м у ж и к! — радостно, взахлеб проговорил помощник. — Да я за него… Понимаешь, думаю: все, пора удочки сматывать. А куда? После такого пойди найди место. Сижу думаю. А он вдруг подходит, спрашивает: как у тебя сын? Парнишка-то ногу сломал. Представляешь, помнит. Ну ладно, говорит, скажи сыну, что отец у него хоть и остолоп, но работать с ним можно… Вот, Павел Петрович, когда человек — он всегда человек!

Эта радость разговорившегося помощника, от которого попахивало коньяком — успел выпить на радостях, — еще более удручала.

Потом было, спустя примерно год, еще одно такое совещание, и опять в докладе ругали Павла Петровича, но теперь он отнесся к этому спокойно. Впрочем, в статистическом отчете, опубликованном в печати, значилось, что отрасль выполняет план на сто процентов. Павел Петрович прекрасно знал: это не так, но отчеты по стране составлял не он, возражать было глупо, и он принимал происходящее как неизбежность.

Потом был тревожный восемьдесят третий и вызов к человеку в сером костюме. Массируя круговыми движениями залысины, тот неторопливо говорил Павлу Петровичу:

— Результаты глобальной проверки вы знаете. Отрасль в провале. Мы понимаем: вам досталось тяжкое наследие от Кирьяка. Но семь лет вы возглавляете отрасль. Письмо ваше первое в правительство мы подняли. Да, все, что вы написали, внушает тревогу. Но вы ведь не вели настойчивой борьбы. — Он встал, прошелся к окну, за которым видна была Кремлевская стена, внезапно обернулся и с любопытством спросил: — А как вы сами считаете, Павел Петрович, вот сейчас, в условиях повышенной ответственности и требовательности, сможете вести отрасль?

Павел Петрович знал, что за этим обычно следует предложение подумать, все прикинуть, а уж затем через какой-то срок дать ответ.

Надо было ответить честно. За семь лет он чертовски устал от непонимания.

— «Повышенной требовательности»… — усмехнулся он. — Разве когда-нибудь она была занижена?

— Была. Как, впрочем, и сейчас. Вы это должны знать. Так вы не хотите ответить мне на вопрос?

— Хочу. Если все сведется только к требовательности, то нет, не сумею. Надо не только требовать, но и менять, выкорчевывать старые корни.

— Что вы имеете в виду?

— Все. Абсолютно все.

Человек его понял, сказал:

— Пока мы не намерены менять основы основ. — И тут же добавил с участием: — В таком разе вам лучше самому подать заявление об уходе на пенсию…

Он ехал домой и думал: может, и хорошо, что Соня не дожила до этих дней. Будь она жива, Павел Петрович не дал бы ответа нынче же, а поспешил к ней. Они сели бы в кабинете, и Соня выслушала и сказала бы: «Тебе не надо спешить, Паша. Видишь ведь, начинаются другие времена. Именно те, которых ты ждал. У тебя есть люди, посоветуйся с ними, подумай. Я нисколько не сомневаюсь: вы найдете нужные решения». У нее был ровный у ч и т е л ь с к и й голос: именно так бы она сказала, стараясь его успокоить и утвердить в мысли: ничего страшного не произошло, надо только побороться за себя. Он бы послушался ее, стал созывать одно совещание за другим, мотался по заводам, призвал науку… Этот круг он проходил не раз.

Однако же, когда оформляли его уход, в нем вызрела обида: его просто-напросто турнули, потому что он был не ко двору, держался независимо, ни в какие группы не входил — а они были, он знал. Особенно разрослась обида весной восемьдесят четвертого, когда стало ясно: никаких особых перемен не будет, слова о повышенной требовательности оставались словами, все входило в прежнее русло, хотя среди народа и жила тревога ожидания. Этот год дал возможность закрепиться Фролову, который до этого чувствовал себя временным. Но, как ни странно, именно тогда Павел Петрович и успокоился. Ведь он мог и в самом деле поверить: пришла пора серьезных перемен, — влезть в работу, а она оказалась бы напрасной, опять бы все предложения разбились о стену непонимания.

Павел Петрович начал было жить покойной, размеренной жизнью пенсионера, но началась эта яростная метель разоблачений в газетах, она все усиливалась и усиливалась, и становилось ясно: час пришел, вот-вот примутся выкорчевывать старые корни. Судя по всему, другого пути быть не может.

Особенно его обнадежила свара, в которую он попал месяца два назад, побывав в поликлинике.

Дни были предпраздничные, солнечные, Павел Петрович прошел обязательные обследования и двинулся к воротам, глядя на яркую молодую зелень. Его окликнули.

На скамье, подставив бледное лицо солнцу, сидел тот самый помощник, который когда-то накричал на Павла Петровича. Рядом с ним стояли двое: узколицый человек с золотыми зубами, его синие губы были приоткрыты, может быть, он даже выработал такую привычку, чтобы люди видели эти сияющие зубы, и еще какой-то седой, в легком клетчатом пальто.

— Привет бывшему от бывших! — приветствовал помощник Павла Петровича.

От всей этой троицы попахивало спиртным, ныне с выпивкой было строго, но, видимо, этим людям нечего было терять.

— Опоздал, Павел Петрович, — сказал усмехаясь помощник. — Мы тут «Б е л о г о к о н я» раздавили. Я всегда виски уважал. Сейчас не достанешь, но по старым связям…

Этот человек еще не так давно обладал могучей властью, министры его побаивались, да и не только министры, ведь он действовал от имени хозяина, потому даже личные просьбы помощника воспринимались как указание свыше.

— Ну что же, — сказал Павел Петрович. — На здоровье.

Ему хотелось побыстрее отделаться от этих людей, но не дал золотозубый, схватил Павла Петровича за пуговицу, жестко сказал:

— А как ты на текущий момент смотришь? Мы тут завелись… Правда, пригубили, а ты как стеклышко, рассуди.

Павел Петрович смутно помнил: кажется, золотозубый был прежде связан с военными, но на «ты» они с ним никогда не были.

— Что вы имеете в виду? — осторожно спросил он.

— А все нынешнее растебайство! — рявкнул он. — Развели, понимаешь… Всех дегтем мажут. Сейчас если начальник, то выходит — сволочь. Никакого уважения! А тут со всех сторон ползут эти патлатые, педики, наркоманы, критиканы. Они, что ли, делать дело будут? В наши-то времена никаких наркоманов и прочей сволочи не было. А порядок был! И войну из-за того порядка выдюжили. Общество от всякой пакости очистили, и потому нас никакой фашист не мог взять. Отборное общество осталось, верное. Каждый выполнял. А если сейчас не вернем того порядка, считай — конец света. Что нужно? Всякие баламуты проявили себя, накричались, бери их тепленькими, как Верховный брал. Сразу порядок наведем. И хлеб будет, и масло, и машин навалом. Человек бояться должен, тогда он и вкалывает. А этот вот, — кивнул на помощника, — о своем тоскует. Добренький, мол, был. А на самом деле он всех-то и распустил. Силы в нем настоящей, крутой не было, чтобы хозяин чувствовался. А когда силы нет, все ржой покрывается… Ну, а этот, — ткнул он жестким пальцем в пухлого человека, ткнул, видимо, больно, тот поморщился, — демократ, видишь, великий. Ему демократия нужна, чтобы его не трогали, благостная такая демократия. Не понимает, дипломатическая душа, что у них свой уклад, у нас свой. Мы без твердости не можем.