Иосиф Герасимов - Ночные трамваи

Вот что пришлось разгребать Павлу Петровичу…

Он думал: и прежде «находили» бригаду или одиночек-рекордсменов, создавали им особые условия, а потом в газетах и докладах шумели о них, это тоже были ширмы, за которыми пытались скрыть плохую работу коллективов, но такие трюки быстро раскусили. Но стройки века — это не бригада, тут иной размах… Может быть, и не все они походили на «Полярку», да, наверное, не все; скорее всего, началось с действительно необходимого, а такие, как Кирьяк, учуяли за этой необходимостью возможность эффектным броском вырваться вперед и затушевать грехи отрасли.

И вот Кирьяка нет, а «Полярка» осталась. Подсчитали: пожалуй, дешевле свернуть строительство, чем продолжать его. Но как свернуть? Столько она всего съела, эта «Полярка», да и люди обжились, живут надеждами… Остановить строительство оказалось невозможным. Надо было ускорить ввод. А потом? Потом куда вывезет. «Поляркой» занимался сам Кирьяк. Когда его не стало, Павел Петрович решил поручить ее Фролову. Но тот отлично понимал, какая это мощная мина, как она может сработать в будущем, и предложил создать совет, он затушевывал четкую личную ответственность.

Почему все это Павел Петрович сейчас вспоминал? Да ведь все упиралось в Институт. Вот его-то надо было строить обязательно. Этот самый Институт Павел Петрович считал для отрасли «стройкой века», хотя шуметь о ней не следовало…

Андрей Бастионов как-то быстро заматерел, ему было только тридцать, а он уже выглядел массивным дядькой — в роговых очках, с высоким лбом, обрамленным русыми волосами, которые падали чуть ли не до плеч, но прическа эта не выглядела вызывающе, как у длинноволосых юнцов, подделывающих свой облик под Иисуса, она придавала Андрею Владимировичу некую барственность, у него и руки сделались пухлыми, и обозначилось нечто похожее на брюшко, только щеки оставались румяными, выдавая его возраст. Было и еще одно — тонкая усмешка на губах, она словно навсегда задержалась на его лице, дабы собеседник чувствовал: Андрей Владимирович не все принимает всерьез. Может быть, так и было на самом деле. Бастионов хорошо образован, часто выезжал за границу, и помощники у него были первоклассные. Он предложил централизовать все пять министерских НИИ, объединить их в единую научно-производственную фирму, где бы шли не только технологические разработки, но и экономические и управленческие. Так Бастионов стал генеральным директором объединенного головного НИИ, а Павлу Петровичу удалось заполучить хорошую площадку на Юго-Западе под новое здание. Ох, какой великолепный домище они строили! Экспериментальные цехи, лаборатории, а на верхнем этаже — спортивный комплекс с бассейном. Редкое по тем временам здание в Москве. Впрочем, всем этим занимался Бастионов, и дела шли прекрасно.

Павла Петровича мало заботила семейная жизнь дочери, просто иногда удивлялся: как она сумела еще школьницей разглядеть такого парня, как Андрей. Ему всегда казалось: Люся чем-то похожа на обезьянку — невысокая, черноглазая, с упрямыми складками у рта, у нее быстро менялось настроение: то она была беспечно весела, то становилась дерзкой и надменной, могла поставить на место любого, кто бы попытался ее задеть. И в одежде такие же крайности: то вытертые на сгибах джинсы, туго обтягивающие ягодицы, то строгий английский костюм. Но все ей было к лицу. Честно говоря, он не мог понять, почему на нее так заглядывались мужчины, видимо, в ней было нечто такое, что отцу заметить не дано. Он спрашивал об этом у Сони, та загадочно усмехалась: просто ты не все понимаешь в женщинах, но от объяснений уходила. Однажды он услышал, как Люся материлась; сидела на краешке стола в его домашнем кабинете и, нахмурив лоб, орала в желтую телефонную трубку:

— Слушай, ты… вали к такой-то матери. Если завтра у меня не будет анализа, я тебя повешу за… — И она четко выговорила, за что повесит неведомого собеседника, и с отвращением повесила трубку.

Павел Петрович был потрясен услышанным, но Люся, увидев его, ничуть не смутилась.

— Ты где этому научилась? — строго спросил он.

— Брось, папа. Я что, в колбе живу? — И она ушла в столовую, делая вид, что ей безразлично, как он к ней относится.

Ему некогда было вникать в ее жизнь, он целиком тут полагался на Соню, но после этой небольшой стычки с дочерью сказал жене:

— Ты бываешь у Люси. Там что, все матерятся?

— Что ты, — замахала руками Соня. — Там, если собирается компания, то приходит Новак. А разве ты не знаешь, какой он?

Да, он знал, как к Семену Карловичу Новаку тянутся молодые, а этот профессор вульгарностей не терпел. С Новаком у Павла Петровича вышла история удивительная, редчайшая, можно сказать. Он о Новаке услышал от Андрея, который ставил его на десять порядков выше всех других работников института, вытащил его из академии с большим трудом, дал могучий сектор. Но странность была не в самом профессоре, а в том, как неожиданно пересеклись их судьбы… Много было вокруг Павла Петровича людей и до войны и после нее, сколько встречалось их на военных дорогах, но все куда-то исчезли. А вот Новак… Тут нет никакой случайности, напротив, такая вероятность пересечения судеб должна была бы быть, пожалуй, большей, но под эту вероятность подпал всего лишь один человек — Семен Карлович Новак.

А было так. На коллегии обсуждался проект двух новых цехов; надеялись, что вопрос решится быстро, но поднялся худощавый человек с бородкой клинышком, острыми глазами и спокойно, без нажима, распушил проект так, что и возразить никто не смог, все лишь охнули от досады. Когда объявили перерыв и Павел Петрович увидел, как Новак достает портсигар, какой-то странный сигнал долетел до него. Ничего, конечно, удивительного не было, что Павел Петрович обнаружил: этот человек знаком ему, да так и должно было быть, ведь тут собрались люди, с которыми он когда-то и где-то встречался. Новак уже вынимал сигареты из портсигара, как Павел Петрович окликнул его и попросил профессора пройти к нему в кабинет, чтобы переговорить с глазу на глаз. И вот, когда они сели друг против друга, Новак сказал, улыбнувшись:

— А ведь когда-то мы были на «ты».

Первое, что подумал Павел Петрович: видимо, учились вместе в Уральском индустриальном, но разве всех, с кем учился, упомнишь?

И не ошибся. Но тут было и другое. Потребовались серьезные усилия, чтобы восстановить их знакомство. Повстречались они в феврале сорок второго. Семен Новак умирал на госпитальной койке. В окно виднелась Исаакиевская площадь, занесенная снегом, гостиница «Астория», стены которой были покрыты колючей изморозью, словно крупной солью. Над городом со скребущим душу свистом гуляла февральская метель, небо нависало низко, иногда казалось — облака от скорости рвутся над крышами домов, и в эти разрывы устремлялись снежные потоки, и только снарядный удар на мгновение развеивал мглу. Однако в большой палате было тепло. Дом, где располагался госпиталь, до войны принадлежал немецкому консульству, он был тяжелой, массивной постройки и в отличие от других зданий в этом районе имел свой водопровод, свою небольшую электростанцию, и, что любопытно, в него не угодил ни один снаряд, даже стекла были целы. Конечно, это отдавало мистикой, вряд ли немцы могли палить из дальнобойных орудий с такой прицельной точностью, чтобы стараться не повредить здание, некогда принадлежащее им, но… так было. Снаряды рвались совсем рядом, выбивали мостовую, попадали в «Асторию» и соседнюю с ней «Англетер», где некогда закончил свои дни Сергей Есенин.