Ольга Кожухова - Ранний снег

Он же, этот председатель колхоза, рассказывал мне и про одиннадцать картофелин, которые спасли ему жизнь. Их он тоже до сего времени помнит.

Шли по лесу люди. С ними весёлая молодайка с кошелкой и узелком. Партизаны, притаившиеся в кустах, пропустили мужчин вперёд - двух молодых мужиков и старика, - а молодайку тихонечко за руку удержали: «Нишкни! Не кричи. Дай поесть, умираем...»

- Ну вот... - продолжал старый партизан свой рассказ. - Вынула она из узелка картофель в мундире... На этой проклятой войне и картофель тоже был как солдат: все четыре года в мундире. Другого-то мы не видали. Вынула она и подаёт нам одиннадцать картофелин: всего-навсего, ровным счётом. Пять больших и шесть маленьких - на всех...

Он запнулся, припоминая давнишнее, видимо, в таких ясных подробностях, что чуть прижмурил глаза, как от яркого света.

- Мы эти картофелины заранее взглядом пересчитали, пока она их по одной доставала. Пять больших и шесть маленьких. И глядим на неё, ждём, что же дальше. Тогда она подумала маленько и ещё краюшку хлеба дала. Спасибо ей, доброму человеку! Отпустили мы её, а то мужики уже начали было кликать: Марфутка да Марфутка: как бы не воротились, не начали шарить по кустам. Ну, эту картошку, нечищеную, в мундире, мы и давай скорей жрать. Без соли. Холодную, в чёрных пятнах. Вот какая она была мне, война! Так разве я с какой-нибудь сволочью примирюсь сейчас, побратаюсь? Да они и сейчас ещё есть по селу, я-то знаю, кто эти люди. Глазищами мне вслед так и зыркают. Видать, тоже не могут забыть, как немцы у них пили-ели да танцы устраивали, а я им гранату кинул в окно.

Он помолчал и добавил:

- Вот так-то!.. А пишут: «Была война!», «Прошла война!» Для кого-нибудь, может быть, она и прошла. Только не для меня. Я-то знаю...

Да, я знаю - война.

Я их тоже до сих пор ненавижу, фашистов. И тех, что гниют на Смоленщине и в Белоруссии, и тех, что живут, процветают за Эльбой. Кое-кто, может быть, и готов был бы с ними теперь побрататься. Приходить к ним в дома, восхищаться их модерною обстановкой. Слушать музыку, под какую они шагали по нашим полям. Любоваться картиной, на которой изображены два убитых солдата, голова к голове, - наш, советский боец и фашист. Смерть, мол, всех поравняла, все люди, все человеки.

Я их всех ненавижу. И тех, что раскаялись (потому что мы их победили). И тех, что сидят по углам, затаившись (до первого случая, до новой войны).

В этот день мы принимали присягу. Посредине чистого, отмытого из шлангов двора, на чистых каменных плитах поставлен большой стол, накрытый кумачом. На столе графин с водой, листки с текстом присяги, чернильница, ручка. Осенний ветер, уже знобкий и словно подбитый исподу холодком, кружит по двору, рвет из рук знаменосца тяжёлое с прошивью и золотыми кистями батальонное знамя.

Справа и слева от знамени щурятся от слепящего солнца и ветра часовые. Они стоят неподвижно, тоже чисто отмытые, как эти прямоугольные плиты. Блескучее солнце дробится на гранях штыков, на металлических частях винтовок, на пробке графина, пылающей в свете солнца, как маленькая бриллиантовая корона, на начищенных мелом пуговицах и пряжках, выжимает из глаз ненужную в этот час, пустую слезу.

Мы смеёмся, перемигиваемся, прижимаемся друг к другу поплотнее плечами то ли оттого, что нам холодно на ветру, то ли оттого, что всем нам немного неловко. Нас смущает эта столь торжественная процедура.

Батальон наш стоит зелёным квадратом.

Я впервые окидываю всех одним общим взглядом и с ликующим чувством радости отмечаю в глубине души про себя: «Хорошо!» Хорошо, что мы только что шли строем и пели красивую песню! Хорошо, что так четок наш мерный грохочущий шаг по каменным плитам двора! Хорошо, что нас научили всему, что понадобится нам на фронте и в жизни, что мы молоды, полны сил и верим в победу! И этот день, ликующий, яркий, тоже очень хорош.

- Батальо-он... смиррр-нааа! На месте... стой! Раз-два!.. Товарищ военврач третьего ранга...

- Спасибо за песню, товарищи!

И то ли действительно всё дело в песне, или же это слепит глаза слишком яркое, жгучее солнце, но батальон, немного рисуясь своей выправкой и умением, понимающе и благодарно гаркает в ответ, троекратно раскалывая наш замкнутый двор грохочущим эхом:

- Служим!..

- Советскому!..

- Союзу!..

Нас вызывают из строя поочередно.

Мы - каждый по-своему: один громко, другой тихо, третий очень размеренно, спокойно - повторяем слова присяги:

- «Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик... вступаю в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии и торжественно клянусь...»

В сущности, война для нас начинается только сейчас. Не 22 июня, когда кто-то неведомый, незнакомый нам уже сражался и умирал там, на границе, а сейчас, сию минуту, когда мы сами даём на верность Родине эту железную клятву.

- «Но если же... по злому умыслу... я нарушу эту мою торжественную присягу, - в этом месте голос у каждого немного звенит, - то пусть меня постигнет суровая кара советского закона... всеобщая ненависть и презрение трудящихся! »

Я даю клятву, какой никогда никому не давала, и думаю: в сущности, чего Родина ждёт от меня? Ведь не подвигов, не героизма она от меня ожидает, совсем нет, а простого исполнения служебных обязанностей.

Если мне командиры прикажут пойти умереть, я должна буду встать и пойти умереть. И всё! И это будет всего только моя будничная обязанность, исполнение такого-то и такого-то параграфа боевого устава. Это только работа, а вовсе не подвиг. От меня ждут работы, как всякой работы. Вот я и обязуюсь честно работать. Что же тут такого?!

- Вольна-аааа! Р-разойдись!..

Теперь у нас весь день будет праздник.

Мы обнимаемся и поздравляем друг друга. Помогаем соседу прикрепить к петлицам гимнастёрки колючие красные треугольнички. В каждую петличку по две штуки. Нам, медсёстрам, присвоено звание «сержант медицинской службы». На ярко-зелёном сукне, цвете военной медицины, эти эмалевые треугольнички выглядят очень нарядно, как маленькие алые паруса.

Настроение у меня сегодня какое-то «летящее».

- Углянцева! - подзывает меня Иван Григорьевич. - Поди-ка сюда!

- Есть Углянцева!

Я с готовностью гляжу в лицо Петрякову. Сейчас я могу «лететь» куда угодно. Куда он прикажет. Но он только хмуро глядит на меня:

- Это ты подсунула мне под дверь письмо?

- Так точно, я, товарищ военврач третьего ранга.

- Спасибо. Откуда оно у. тебя?

- Комиссар второго полка Шубаров приказал передать. - Мне нравится чёткий уставной разговор.

- Он был на совещании?

- Да.

- Так, комсорг. А кто букет тебе приказал передать?

- Букет? Какой букет?!

Он пристально с укоризной глядит на меня.

- Ничего не знаю, Иван Григорьевич.