Ольга Кожухова - Ранний снег

Мне бы надо было сказать ему самое главное: «Земля держится не на столбах. И не на китах! А на таких людях, как вы, Иван Григорьевич. Так поэтому не умирайте. Вы ещё нужны людям. И десять, и пятнадцать, и двадцать лет спустя после этой войны всё ещё не будет хватать вашей честности, прямоты, вашего мужества, вашей умной, доброй улыбки. Зачем вам умирать? Пусть враги умирают! Пусть трусы и подлецы умирают. А вы жить должны! Вам нужно жить. Так живите же...»

Но он ушёл. Ведь он не знал ничего. И я ничего ему не сказала, потому что гоже ещё ничего не знала. Зато мы с ним поговорили о госпитале и сухофруктах.

Петряков открыл дверь из избы на улицу, в темноту - и отшатнулся.

Прямо в ноги, с налету, ему кинулся вихрь, словно зверь, толкнулся в колени. Горбатые волны вьюжного снега шли от самой двери, тряся белыми гривами, перебегали дорогу. Петряков даже закрыл глаза рукой - так вдруг со света, с тепла у него закружилась уставшая от бессонницы голова, поплыли перед глазами гривастые волны.

Но машина ждала на обочине. Надо было скорей ехать вперёд, и он подавил в себе и усталость, и вдруг возникшее неожиданное чувство тревоги: «А не лучше ли обождать? Переночевать в какой-нибудь избе. Утро вечера мудренее. А то едем куда-то без оглядки. Что там, впереди? Никто ведь не знает, что там происходит».

Он, задумавшись, постоял неподвижно, по колено в сугробе. Расценил своё чувство тревоги как бабство, как слабость и отбросил его. Подошёл к шофёру, заливавшему в радиатор ледяную колодезную воду, спросил:

- Что? Закипел?

- Можно чай пить, - пошутил шофёр Кисляков, вытирая грязной рукой замёрзшие губы.

Он и сам попил ледяной воды из ведра, через край, и теперь снова готов был ехать. Куда и зачем, Кисляков не спрашивал. Он ни разу в жизни не задавал себе подобного вопроса и не сомневался в значении того дела, которое делал. Всякая поездка означала какую-то пользу: раз приказано ехать, значит, нужно ехать. Так было в колхозе, на Тамбовщине, где он работал до войны. Так было и здесь, в армии, на войне. Другого отношения к работе у него не было.

- Ну что, Иван Григорьевич? - спросил Коля Гурьянов, перегибаясь через борт кузова. - Как там дела?

- Дела как сажа бела! - откликнулся кто- то из мрака с соседней машины, но Петряков не поддержал пустой разговор.

- Едем, едем! - крикнул он наверх, стараясь перекричать вьюгу. Но ветер забил ему глотку. Он закашлялся. — Заворачивайтесь там потеплей! А то замёрзнете. Давай заводи! — приказал он Кислякову.

Мотор взвыл. Машина с трудом стронулась с места и поплыла по белым волнам мимо тёмных, спящих домов, возле которых стояли армейские грузовики, прикрытые сверху брезентом. Это, видимо, ночевали такие же выбившиеся из сил люди, как и Фёдор Марчик с Углянцевой, и Петряков не обратил на них никакого внимания. У него далее не мелькнуло мысли о том, что какие-то люди останутся позади, за спиной, и что им с утра уже будет светить совершенно другое, счастливое солнце.

За деревней дорога сужалась в сугробах, становясь всё больше похожей на узкое ложе канала, чем на обычный зимний проселок. Справа и слева от пути возвышались такие отвесные груды снега, что люди, сидевшие в кузове на узлах и тюках с оборудованием, ничего не видели, кроме этих белых, изрезанных снеговых стен. Наверно, часа три назад по этому белому ледяному каналу прошли дорожники с лопатами, и то, что они здесь прошли, успокоило Петрякова. Ни ему, ни шофёру не подумалось о беде.

Подрёмывая, прислонясь головою к дверце кабины, Иван Григорьевич мысленно представил себе этот путь, по которому ехал: длинная, вытянутая колонна войск — вся ударная сила армии — движется к Вязьме среди серых равнин, мелколесья и редких, дремлющих в темноте деревень. Фронт откатывается под ударами всё дальше и дальше. И чем быстрее дивизия будет двигаться, тем скорей и победа...

- Иван Григорьевич! Вам не кажется, позади нас стреляют? — спросил вдруг Кисляков, сбавляя газ.

Дело двигалось уже близко к рассвету. Позади оставалась ещё одна мирно дремлющая деревня с переполненными дворами, набитая временными постояльцами. В предрассветной серой мгле вокруг них лежал лишь серый, предутренний снег да за серыми стенами сугробов темнели кустарники.

- Нет. А что? — как-то вдруг пробуждаясь и стряхивая с себя дремоту, спросил Петряков. Он настороженно прислушался. Приказал: — Останови! Глуши мотор!

Он вылез из кабины и оглянулся: по дороге что-то с силой ударило. Звук был хлещущий, гулкий. Где-то рядом фыркнул осколок.

Шофер замер, белый как мел.

- Танки! Вы видите? Немцы бьют! — крикнул он непослушными вдруг губами. - Нас окружают!

- Стой! Не кричи! — обернулся комбат.

Он прислушался. Да, шофёр прав: танки били откуда-то с тыла, совсем близко. Несколько шедших позади грузовиков разом вспыхнули в полутьме. Дым потёк над равниной. Впереди было тихо, а ведь туда, к Вязьме, прошла вся дивизия вместе со штабом и все командиры, Безуглый и Маковец. И если действительно дивизию окружили, то сейчас лучше ехать туда, поближе к своим, чтобы вместе с ними попытаться пробиться. Возвращаться назад одному — это верная смерть.

Петряков хлопнул дверцей кабины и приказал:

- Вперёд!

Борька, Борька! Где ты сейчас?

Почему нет тебя над моей головой, твоих верных, быстролётных серебряных «крылышек»? Заслони меня! Защити... Откликнись, где бы ты ни был, в небе над Мурманском, над Воронежем или Ростовом... Ты, наверно, надежно прикрываешь пехоту?

Я лежу в чахлых кустиках краснотала, в отрытой собственными руками небольшой яме. Но сверху, вероятно, всё хорошо видно на солнце, не спрячешься никуда. На голубой пелене ослепительных, свежих снегов, я так думаю, далеко видать моё распростёртое, выпирающее из чахлых прутьев большое тёмное тело.

Я поднимаю голову и оборачиваюсь на знакомый, немного тягучий ноющий звук. Мне отсюда, снизу, тоже хорошо видны и стеклянные линзы защитных очков немецкого летчика, и лучи заходящего солнца на блистающих покатых боках кабины. И я тычусь лицом в сухой, жёсткий снег.

Всё тело моё трепещет от непреодолимого смертного ужаса, вжимается в землю. Сейчас я хотела бы стать такой же плоской и невидимой на снегу, как бумага.

«Фию-у-у! Фию-у-ую! Чпок... Чпок...»

Рядом с моим плечом на слепящем, сверкающем насте — рваные матовые звезды: след от крупнокалиберных пуль.

Он всего ничего и промазал, фашист. Каких-нибудь двадцать пять сантиметров. Теперь он опять, наверное, сделает новый заход. Пока солнце скроется за горизонтом, он ещё натворит всяких бед.

Я оглядываюсь, зябко ёжась. Со мной на санях были люди. Где они? А, вон один притаился, тоже ямку себе копает, торопится. Вон второй. Он лежит уже неподвижно, не шевелится. И ещё вон один. И ещё...