Ольга Кожухова - Ранний снег

Был безветренный, мягкий, задумчивый вечер. Снег валился обрывками ваты. Через оконное стекло он казался толстым и теплым. В печах за неплотно прикрытыми дверцами разгорались берёзовые дрова. Стук сдвигаемых санитарами стульев и треск перематываемой киномехаником пленки обещали ещё один шумный, праздничный вечер - нескончаемый, от одного заезда до другого, вечный призрачный праздник военного дома отдыха. Но мне почему-то стало грустно и одиноко. Захотелось в открытое поле, на снег.

Я пошла в раздевалку, отыскала свою шинель и шапку и уже надевала их перед зеркалом, когда мимо меня, почти задев на ходу плечом, быстрым шагом прошёл лейтенант. В лицо мне пахнуло запахом снега, хорошего военторговского одеколона и какой-то подчеркнутой чистоты молодой, белой, чуть порозовевшей от свежего воздуха кожи. Он вошёл с улицы в одной гимнастёрке, без шапки: наверное, выходил кого-нибудь провожать, но был весел и что-то насвистывал.

- Куда это вы уходите, политрук? А кино? - спросил он, оборачиваясь ко мне, как будто мы с ним были знакомы и бог весть какие друзья.

- А зачем вам это знать? - ответила я. - Я ведь не спрашиваю, где вы были.

Он беспомощно, слабо развел руками.

Постояв мгновение на крыльце и убедившись, что вечер действительно теплый, я сбежала по засыпанным снегом ступенькам крыльца и пошла по тропинке, огибающей дом и ведущей через луг к замёрзшей реке.

Кто-то позади поспешно шагал, догоняя меня.

- Товарищ политрук, минуточку! - послышался снова знакомый мне голос.

Я обернулась. Лейтенант шел за мной без шинели и шапки, в одной гимнастёрке, очень стройный, скорее худощавый, с откинутыми назад светлыми волосами. Сейчас, в сумерках, было видно, что он очень красив: такой милый обиженный мальчик с капризной складкой возле пухлого рта.

- Вернитесь сейчас же! - приказала я. - И раздетому не выходить!

- Но ведь не холодно, - возразил он, весело улыбаясь. - Послушайте... Два слова!

- Никаких слов!

- Но ведь очень тепло. Правда, правда, - настойчиво повторил он и стал расстегивать воротник гимнастёрки, чтобы доказать мне, что ему не холодно, а тепло.

Снежинки, падавшие на его волосы, таяли. На бровях, на длинных изогнутых кверху ресницах мерцали заметные Даже в сумерках лучистые капли.

- Почему вы одна? - спросил он с упреком. - Ночью опасно.

- Я всегда хожу одна, - отрезала я.

- Но вы же слышали приказ?..

Да, действительно, нам вчера зачитали приказ: не ходить поодиночке, а только группами и с оружием. Где-то по соседству с домом отдыха, в нашем районе, немцы выбросили десант. Диверсантов, к сожалению, ещё не обнаружили, поэтому до особого распоряжения необходимо соблюдать осторожность.

- А вы думаете, диверсанты такие дураки, что полезут сюда, где охрана и часовые? - спросила я.

- Кто их знает, умные они или дураки? - возразил он, шагая по глубокому снегу рядом с тропинкой.

Я нарочно прибавляю шаг, хотя вижу, что лейтенант хромает. Теперь мы идем уже заснеженным лугом в сторону реки Шани. Позади - тёмный корпус дома отдыха на горе, с затемнёнными окнами. Сбоку, в кустарниках тальника и под пушистыми соснами, - продовольственные и вещевые склады, горючее, амбары и баня. За ними, в путанице тропинок - землянки армейского госпиталя. Пока армия в обороне, здесь для раненых и лечение и отдых.

Не знаю, где мой спутник растерял свою бойкость, но сейчас он смущен, очень робок. И я невольно смягчаюсь. Я уже не гоню его назад, в тёмный корпус, излучающий среди засыпанного снегом леса приглушенную музыку. Я позволяю ему идти рядом. Я даже слушаю...

Он спрашивает:

- А разве бывают женщины в пехоте?

- Значит, бывают, - говорю я.

- И давно это вам сюда и на рукава? - Он показывает на мои кубики в петлицах шинели и на красные, обшитые золотом суконные звезды.

- Нет, недавно. Полгода.

- А до этого?

- Медсестра.

- Эхма!.. - качает лейтенант головой.

Что он этим хотел сказать, я не знаю.

Тропинка среди мягких сугробов приречного луга извилиста и узка.

На ней наросли ледяные комья, набитые каблуками проходящих, а в гололёд накатались, натёрлись до блеска зеркальные полосы, по которым хорошо промчаться с разбегу. Сегодня они опасно прикрыты снежком. И я вдруг оскользаюсь, потеряв равновесие, и лечу с обрыва на лёд, на самую середину замёрзшей реки. Тем же самым путем лейтенант кубарем валится на меня сверху. Лицо, шея, грудь, волосы у него - всё в снегу. Моя шапка отлетела куда-то в сторону. Я шарю, никак не могу её отыскать.

- Ну вот, - говорит он, сидя с неловко подвернутой, неуклюжей ногой. - Давайте хоть теперь познакомимся! Алексей Комаров.

- Углянцева.

- И на этом спасибо!

Он пытается первым встать, чтобы помочь мне, но не может подняться, сдержанно стонет. Раненая нога у него подгибается, скользит по натёртому ветром ледяному покрову неширокой, но в этом месте такой извилистой и причудливой Шани.

Я встаю, наконец, сама, протягиваю ему руку.

Лейтенант морщится. Нетвердо ступает больной ногой, закусив нижнюю губу. Делает один шаг. Потом, потвёрже, другой.

- Тоже мне провожатый... - говорю я ему.

Мы цепляемся за ломкие, обмерзшие стебли растений и ветки кустарников, взбираемся по крутому обрыву наверх.

Здесь, на обрыве, Алексей вдруг хохочет и широко разводит руками.

- Нет, вы только взгляните теперь на себя!

Я в снегу, как в муке. Он отряхивает мои плечи, шапку, шинель, греет в теплых ладонях мои мокрые, озябшие руки.

- А сколько вам лет? - вдруг спрашивает он, наклоняясь, и пытается заглянуть мне в глаза.

- Двадцать. Много?

- Нет. Но уж больно... колючая!

Помолчав, я ему говорю:

- Ёж, он и маленький - ёж, а курица, она и старая - курица!

- Почему же всё-таки именно ёж? - интересуется мой спутник.

- Значит, есть причина!

Мы идем по тропинке почти до самого главного корпуса, потом, не сговариваясь, поворачиваем и идем назад, к Шане. Вечер тёплый, хороший, а мой собеседник серьёзен, задумчив.

- Причина, причина... - повторяет Алексей Комаров. - А зовут её как, причину?

- Борис...

- Что ж, он ранен? Убит?

- Нет. Хуже...

- А что может быть хуже?

Я молчу.

Тогда он догадывается сам:

- Разлюбил? На другой женился?

- Да. На лучшей моей подруге...

Комаров поворачивается ко мне всем телом и стоит, опустив свои длинные руки.

Он говорит:

- И что же, теперь ваша жизнь, значит, кончена?

- Нет, зачем же! Я ещё поживу...

- Ну, да-да! - говорит Комаров. - То-то, я вижу!..

Он видит! А я ничего не видела и не знала. Я была как слепая...

От берега Шани мы идем опять к дому. Над спящими полями, над лугами и перелесками в воздухе реет непрозрачная, пушистая пелена из танцующих, вьющихся перелётных снежинок. И я делаю для себя открытие. Я столько молчала и столько думала, и всё это обдумываемое было так важно и сложно и так мучительно для меня, а оказывается, обо всем этом можно легко говорить. И не нужно затрагивать каких-то больных, самых мрачных глубин. И не нужно ничего объяснять и доказывать. Комаров, например, всё хорошо понимает и сам и во всем принимает участие. И в моей душе вдруг возникает и растёт чувство признательности, благодарности к этому чужому мне человеку, что он не отстал, не ушёл от меня, когда я его так грубо гнала от себя назад, в корпус.