Ольга Кожухова - Ранний снег

- Мы готовы! Сейчас...

В большой комнате шумно, людно, накурено. Здесь начальники политотделов стрелковых дивизий и корпусов, их заместители, помощники по комсомолу. Нас с Женькой разводят по отдельности в разные стороны и представляют каждую своему будущему начальнику.

Мой, Шокольский, бел лицом, черен волосом, с напомаженными усами, закрученными в шнурок. За плечами роскошная чёрная бурка. Его чёрные, круглые, птичьи глаза умны. Он спрашивает у Варичева:

- Так это та самая, Николай Николаевич, что сказала: «Вот сяду здесь у вас в кабинете и, пока не отправите на передовую, никуда не уйду!»?

- Да, да. Эта самая. Познакомься. Тут их две таких, неразлучных.

- Очень, очень приятно!

Шокольский тычет коротким пальцем в свою звенящую от орденов и медалей грудь.

- Так, значит, ко мне в дивизию? Комсоргом полка? Очень рад!

- Очень рада, - говорю я.

О чём мне ещё и мечтать?

Дивизия генерала Бордятова, где Шокольский начальником политотдела, прославлена на всю армию. Это сибирские стрелки. Не хуже, чем гвардия.

Мы прощаемся с Женькой.

Она говорит:

- Спасибо тебе, Шура, за все! Если бы не ты, наверное, я и сейчас ещё строила бы мост на Вазузе. Дай-ка мне свой адресок. А то уедешь, когда ещё встретимся.

Она вынимает из кармана гимнастёрки блокнот и что-то роняет на пол вместе с бумажками. Какой-то конверт без обратного адреса. Мне кажется, на нем почерк Бориса Банина. Впрочем, может быть, мне это только кажется? Затем падает фотография. Я не вижу лица, но по формату, совсем нестандартному, она точно такая же, как у меня в партбилете, между листками. Женька быстро наступает на неё сапогом.

- Шура, милая, что бы со мной ни случилось, верь мне. Я всегда тебе друг! Ты мне веришь? - говорит она торопливо.

- Странный вопрос!

- Жизнь, она любит ставить перед человеком много странных вопросов, - философски замечает Женька. - Ну, до встречи! Желаю удачи!

- Желаю удачи! - отвечаю и я.

Вот где я промахнулась!

Мне бы взять наклониться и поднять с пола упавший квадратик фотографии, и, кто знает, какой краской стыда залилось бы лицо моей давней подруги. А мне стало стыдно - не за себя, за неё. Я её пожалела...

После госпиталя и прогулок на Шане хорошо наступать!

Наступает весь наш Западный фронт.

Вчера вечером был отдан приказ, и полки генерала Бордятова уже к полуночи были на марше. Они двигались по осклизлым снежным дорогам всю ночь, где вброд, а где вплавь, утопая по пояс в талой воде. Временами накрывал мелкий дождь. По небу брели лохматые тучи. На ухабах колеса пушек утопали в разжиженной глине по ступицы. Визжа, буксовали на пригорках машины. Но всё двигалось, шагало и ехало в каком-то отчаянном ожесточении.

В кузове перегруженной полуторки я миную Макашино.

Опёршись о кабину машины, я стою на узлах во весь рост и дрожу от дождя и холодного ветра. Серое утро чуть брезжит над лесом, в котором мои товарищи по Старой Елани в окружении сражались и погибали. Здесь отстреливалась от фашистов Марьяна. Здесь она на привале, наверное, заходила по щиколотку в коричневую жижу болота, зачерпывала котелком воду и, оборачиваясь назад, кричала Ивану Григорьевичу: «А чай-то прямо с заваркой!»

Я так явственно себе представляю её, что на миг закрываю глаза.

Я не знаю теперь, где Марьяна жива ли она.

Дорога поднимается в гору, затем, извиваясь, сползает в долину. Отсюда, с нагруженной машины, мне видны на обочинах чужие подбитые танки с белыми перекрестьями на боках, искорёженные снарядами, с разорванными траками. Вот разрушенная снарядами мельница. Наверное, была вражеским наблюдательным пунктом. Вот чёрные трубы сожжённых деревень. А на самой обочине дороги сложенные штабелями круглые, словно хлебы, немецкие противотанковые мины и надписи на фанере: «Minensperre». И опять: «Minensperre».

Ничего, мы прошли и по минным полям!

Длинной лентой движутся грузовые машины, фурманки с поклажей, пушки на конной и механической тяге, полковые кухни, бойцы в серых шинелях с ручными пулемётами и ПТР на плечах.

Впереди, за перелеском, что-то грохнуло глухо, тяжело, потом ещё раз, и ещё, и всё чаще и чаще. Кажется, там притопывают какие-то весёлые работнички - перед тем как ударить, - а потом бьют с размаху, приседая и ухая, - и что-то взрывается так, что глохнет в ушах.

Прямо над моей головой просвистели штурмовики. Они тоже туда.

Потом, прижимая людей и повозки к обочине, обдавая идущих запахом масла и нагретым, вонючим воздухом из жалюзи охлаждения, со мной поравнялись замасленные «тридцатьчетверки».

Танки заполняют долину своим низким, грохочущим рокотом.

Несмотря на то что они идут на большой скорости, они всё никак не могут нас обогнать - всю эту скрипучую, неповоротливую разноголосицу шлепающей по размякшей дороге пехоты. И так долго их гусеницы и наши колеса вертятся рядом, в такт, в лад, на расстоянии всего лишь ладони друг от друга, что все веселей и веселей начинают переглядываться и смеяться те, кто идёт, и те, кто едет.

И вдруг танки разом свернули с дороги в кювет и пошли прямо полем.

Какой-то майор, попросившийся, чтобы мы его подвезли до переднего края, рассказывает:

- Сейчас танки, да! Есть на что поглядеть! А прошлый год как воевали? Был со мной такой случай. Приходят ко мне в полк два хлопца, танкисты, и говорят: так и так, мол, мы - приданные средства. Давайте, мол, выкладывайте, где и какая атака. Ну, я им объясняю свою обстановку. Говорю: «Хлопцы, я буду жать изо всех своих сил, но и вы не робейте. Надо крепче их жать!» Ну, всё правильно, договорились. Они спрятали карты в планшет - и по коням, айда!

- Смотрю, - продолжает майор, разглядывая пробегающие мимо поля, - дело у нас как-то сразу уже не заладилось. Батальоны без поддержки огнем залегли - и скорее назад, на исходные, «на полусогнутых». Бултых река в воду, аминь пирогам! А у пушчонок снарядов нема. И ни мин, ни гранат. И танки мои куда-то позадевались. Прибегает их командир - и ко мне: «Ты что же это? Так и так! Твои стрелкачи тикают, только пятки сверкают». А я посмотрел на него и говорю: «А твои танки где?» - «Как где? Маневрируют...» - «Ну вот, говорю, и пехота моя маневрирует!»

Майор весело поднял указательный палец, рисуя, как всё это у него замечательно происходило.

- Так мы с ним по-хорошему и расстались!

Он вздыхает, глядя на прущие полем танки, на белые дымки выстрелов из танковых пушек:

- Сейчас хорошо! А тогда...

Зимы, весны - и снова лето с меловыми вавилонами облаков над тихой речушкой. Ночной поиск. Томительное сидение в обороне, когда неизвестно, кто от кого в данный момент обороняется: мы от немцев или немцы от нас.