Олег Михайлов - Час разлуки

— Я подумаю, — сказала Алена.

— Зарплата восемьсот рублей…

— Вы мне ее избалуете, — изобразил Алексей улыбку, чертыхаясь про себя. И услышал от Алены:

— Я еще не твоя.

Выйдя от Никандра Афанасьевича, Алексей ломал голову: да что такое с Аленой? Кто-то невидимо стоит между ними. Может быть, Радик? Он спросил ее:

— Ты с ним встречаешься?

— Нет, давно уже… С самого лета…

Сбоку, в профиль, она была так хороша! Такой чистотой и невинностью светились ее глаза! Так миловидно было личико с родинкой на подбородке! Алексей притянул ее к себе. Она отстранилась и с враждебностью, почти с ненавистью в голосе прошептала:

— Я в положении…

Алексей шел рядом с ней и молчал. В голове крутилось: «Попросить Стекляшку? Она поможет… Это, кажется, и называется унизительным состоянием… Она во мне не заинтересована…»

Он уже начал понимать, что самый его тип противопоказан Алене. Она тянулась к совершенно иным, чем он, лощеным, аккуратным и благополучным мальчикам из очень обеспеченных семей. На нее гипнотически действовали их манеры, самоуверенность, комфорт. Положение родителей, видимо, входило в ее представление о любви. Но если бы кто-нибудь сказал об этом Алене, она бы даже не рассердилась, просто не поняла, о чем идет речь. Как она смутилась, вспоминал Алексей Николаевич, когда познакомилась с Гурушкиным, вся вспыхнула, растерялась. Еще бы — полный джентльменский набор, вплоть до пресловутой трубки и наигранных интонаций. Такие ребята ей нравились, однако гордость не позволяла выглядеть перед ними слабой. Вот и тут: почувствовала, что нет ответной любви, и ушла, даже не сказала, что с ней. Перед Алексеем она не старалась быть гордой, призналась ему даже с каким-то мстительным удовольствием — смотри, дескать, я какая…

Алексей Николаевич выходил на балкон, глядел на дождик, однотонным звоном стучавший по палой листве, снова садился за стол.

— Только вот и осталось, что эта бедная писанина, посредством которой я все на что-то жалуюсь, жалуюсь. На что? Кому? Но не жалобой ли была во все времена литература! Не попыткой ли писать «в никуда», «без обратного адреса» — не надеясь на ответ…

Он достал почтовый конверт, лист бумаги.

«Видел тебя во сне, — встретил на улице, пустой разговор. Но проснулся с такой болью в сердце, с такой невыдохшейся любовью, — не к тебе теперешней, а к той, когдатошней, — что лежал долго и долго не мог унять эту боль и это чувство…»

Алексей Николаевич пробудился от близкого стука пишущей машинки. На часах было пять. Кому вздумалось работать в этакую рань? А ведь он считал, что остался в доме один из всей пишущей братии. В остальных комнатах по трое, по четверо поселились веселые шахтеры, которым так нужно солнце и которые приезжают отдыхать в Дом творчества ранней весной или поздней осенью, когда, увы, и в Крыму солнечных дней не так уж много.

Стук машинки возобновился: «ра-та-та-та-та…» Кто-то печатал профессионально, однообразным заученным движением возвращая каретку: «вж-жик!» «Работает не хуже меня…» Алексей Николаевич высунул голову на балкон и наткнулся на умный и внимательный взгляд. Черная небольшая птица, сидя на балконной решетке, передразнивала звук, в течение многих дней доносившийся из этой комнаты. Дрозд-пересмешник! В Доме творчества и он заразился страстью писательства…

До завтрака Алексей Николаевич покорпел за материалами к Суворову: анекдоты, оставленные секретарем фельдмаршала Фуксом; воспоминания участника польского, итальянского и швейцарского походов Якова Старкова; мемуары Людовика XVIII, писанные в Митаве, в бытность его претендентом на французский престол под именем герцога Прованского. Живой сок истории. Да разве сок этот только в старых книгах? Мы незаметно пьем его повсюду, он разлит вокруг нас, растворен в дуновении ветра и в кисловатом аромате последних хризантем, в сонме лиц, несущих в себе живую память поколений.

Небо над Планерским постепенно очистилось, дождик ушел на север. Над морем павлиньим хвостом повисла радуга.

Алексей Николаевич долго бродил аллейками парка, сидел на скамейке перед домом-кораблем, под табличкой:

Происходил обычный в эту пору литературный парад. С террасы спускались, радуясь солнышку, безымянные кособокие старички, сломанные и вновь склеенные; старушки в почтенных бакенбардах. Бестелесно скользнула в затканной паутине волос и выгоревшем пыльнике до пят сестра поэтессы Марины Цветаевой. Прошествовали внук Алексея Толстого и правнук Толстого Льва, оба до дрожи похожие на своих знаменитых праотцов: один с широкими залысинами, в роговых очках на большом мясистом лице со ртом гастронома; другой — преувеличенно строгий, в сквозящей сухой старческой кожей бороде, с толстеньким носом и кустистыми бровями. Непримиримо поглядели друг на друга и разошлись в противоположные стороны парка. Пронеслась худая, горбоносая чернавка — истинно баба-яга! Графиня Капнист, прапраправнучка знаменитого баснописца и автора «Ябеды». Да графиня и играет ведьм в сказках — особенно удалась ей Наина в фильме «Руслан и Людмила». Наконец, сползла, поддерживаемая под руку высоким рыжеватым блондином, хранителем музея, толстуха с проваленным в поперечных морщинках ртом и невидимыми глазками за иллюминаторами очков: едва не столетняя вдова поэта.

Уютное гнездо свил себе Волошин на самом берегу Коктебельского залива!

В этом доме люди н а д ы ш а л и тепла…

Алексей Николаевич усмехнулся, вспомнив, как долго и старательно сооружал он, в бытность аспирантом, собственное скромное гнездо в мансарде на Тишинке.

После возвращения соседки в свою квартиру жить в проходной комнате, да еще вместе с сестренкой, показалось вовсе невыносимо. А комната была большая, особенно по московским понятиям, — целых двадцать метров. И Алексей решил постепенно создать себе отдельный закуток. Прежде всего он договорился с добрым пьяницей-плотником о том, чтобы воздвигнуть стенку-стеллаж с дверным проемом. Для прохода в мамину комнату отсекался коридор, уменьшая полезную площадь на четыре метра. Плотник в подвале неторопливо тесал доски, а Алексей таскал их наверх, радуясь тому, что дело хоть и медленно, да движется. Слеги не влезали в лифт, он влек их восемнадцать маршей, мимо всех соседей по подъезду, которые высовывались на грохот: отставные военные и их штатские дети. Потом они с плотником ставили левый стеллаж, обшивали его со стороны коридора фанерой. Наступил перерыв — плотник крепко запил, получив половину суммы. Алексей чуть не каждый день наведывался к нему, ожидая, когда же кончатся деньги. Наконец был сбит и установлен и правый стеллаж с перемычкой, обозначившей дверной проем. Алексей сам протравлял полки морилкой, покрывал лаком. Настал торжественный день, когда, проснувшись с головной болью от острого спиртового запаха, он увидел себя почти что в отдельной комнате. Лена, уже учившаяся в Библиотечном институте, была на практике. Алексей расставил на огромном стеллаже свои книжки — стоившие копейки сборники стихов и прозы начала века — Сологуба, Куприна, Чирикова, Белого, Бальмонта, Телешова, подписные собрания сочинений Пушкина, Гоголя, Островского, Достоевского, Лескова, Тургенева, Драйзера, Бальзака, Жюль-Верна, Джека Лондона, Гюго, Горького, огоньковский пятитомник Бунина, полста томов из юбилейного Полного собрания Льва Толстого, — завесил проем цветной тряпкой и в тот же день купил немецкий нарядный торшер. На очереди была дверь. Плотник тут не годился по причине грубости своего искусства, но нашелся горбун-маляр, тайно от своей жены занимавшийся живописью. Он запросил за одну дверь едва не столько же, сколько стоила вся стенка, Зато какая дверь получилась! С матовыми стеклами вверху, ровно ошкуренная и тщательно покрашенная в нежный оранжевый тон, с прекрасным английским замком. Месяц Алексей блаженствовал, пока не вернулась с практики Лена. Надо было думать о следующем этапе строительства. Алексей отыскал загородную базу, где закупил десяток листов сухой штукатурки, привез ее на грузовике и сложил перед подъездом. Но как поднять эти огромные листы на девятый этаж? На помощь пришли солдаты-стройбатовцы, бездельничавшие во дворе. Весело матерясь, они внесли штукатурку в квартиру, — и всего за пять кружек пива. Появился плотник и уже без водочного антракта воздвиг промежуточную стенку, рассекшую комнату на две длинные щели. В правом стеллаже пришлось прорубить отверстие, наподобие лаза в пещеру. Поверх сухой штукатурки плотник набил дранку и оштукатурил, а Алексей наклеил обои. Чудо-комната! Правда, высохнув, штукатурка слегка отстала от потолка, да и у оконных стекол был проемчик, отчего звуки проникали из комнатки Алексея в Ленину щель. Но он горделиво чувствовал себя Робинзоном, построившим прочное убежище. Подражая Человеческому Коту, Алексей купил в Детском мире недорогой рижский гарнитур — платяной шкаф и столик-бюро. Торшер мягко освещал комнатенку; «Штерн» ловил музыку со всех концов света. Сам Волошин небось не радовался так, построив свой замок, как ликовал Алексей, оказавшись в отдельной, своей комнатке…