Николай Почивалин - Вечерняя книга

Позабытые спицы давно лежали у старушки в подоле, а сама она, покачивая головой, смотрела на Асю с горестным сожалением.

— Нет, не глупости, мил человек! — негромко, но как-то строго и веско, заставив умолкнуть и заместителя директора, сказала она. — Не глупости, девонька!..

Невидящими от слез глазами Ася взглянула на бабку; вот ведь как: только все жалели, сочувствовали, а теперь сами же и осуждают! Один заступился, так от его защиты еще хуже…

— Не глупости, девонька, — продолжала старушка. — Морячок-то верное слово сказал, хоть и обидно оно тебе. Как же ты мужа-то своего в небе покинула, а?.. Я когда к своему старшему на стройку приехала — в палатке жили. С дитем. И не только нам консервных фруктов не было — хлеб мороженый ели, буханки топором рубили. Так что, Настеньке и мужа бросать тогда?.. Перемаялась, поплакала — все было. А как?.. А потом наладилось, обстроилось. Сейчас вон как короли живут, и дети не хуже, чем у других.

— Урок политграмоты! — хмыкнул заместитель директора, сосредоточенно перетаскивая сверху свою постель.

Поезд дернулся, остановился. Кусая прыгающие губы, Ася надела на спящего сына шапочку.

— Тесемки-то завяжи, — сурово наказала старушка, зорко наблюдая за сборами. — Разморился, а там прохватит…

Ася вспыхнула, послушно завязала тесемки.

— Давайте мне, — коротко сказал моряк.

Ловко левой рукой он прижал малыша к синей форменке, правой подхватил тяжелый чемодан и, не дожидаясь, вышел.

— А вы, Асенька, спокойней, мало ли кто и что говорит! — бросая выразительные взгляды на старушку, приговаривал заместитель директора. — Подумайте о моем предложении. Адресок я вам оставлю…

Он подал Асе меховое пальто, взял ее под локоть.

— До свидания, — виновато и тихо попрощалась Ася.

— Счастливо, — сухо кивнула старушка.

Первым и настолько быстро, что бабка удивилась, вернулся моряк.

— Ай не проводил?

— Носильщика взяла.

Пассажир в голубой пижаме вернулся почти следом, явно чем-то разочарованный, принялся разглаживать постель.

— Ну что ж, товарищи дорогие, спать, наверно, будем? Скоро час.

Соседи промолчали, тот лег, уютно повозился, устраиваясь.

Глядя в окно, за которым, редея, бежали огни станций, моряк, словно вслух раздумывая, убежденно сказал:

— Не взял бы я такую в жены.

— Ну что ж, — иронически хмыкнул заместитель директора. — Каждому — свое!

Укладываясь, старушка упорно молчала и все-таки не вытерпела:

— Такие, мил человек, как ты, сами легко бросают… А потом алиментами открещиваются.

— Но, но, но! — Квадратные очки метнули негодующие молнии, но с каждым «но» уверенный голос заместителя директора, словно по ступенькам спрыгивая, терял свою грозность.

Моряк усмехнулся и легко вспрыгнул на верхнюю полку.

Станция была маленькая, простояли мы на ней минуты две-три, не больше, я и названия ее не упомнил, а сосед по купе нетерпеливо, с какой-то даже суетливостью ждал ее.

Подперев кулаками крупную чубатую голову, он задолго до нее приник к окну, за которым была только теплая летняя ночь да звезды; рывком поднялся из-за столика, едва за стеклом побежали, редко мигая, огни; притормаживая, навстречу еще подплывал тускло освещенный с деревянным вокзалом перрон, а он уже, озираясь, словно высматривая кого-то, торопливо шел впереди вагона; и появился в коридоре, когда поезд набрал скорость, уцепившись, должно быть, на ходу за поручни, — закрывая дверь, проводница сердито рассуждала о всяких ненормальных, за которых потом ей же и отвечать…

Он сел на свое прежнее место, за столик, вплотную к окну, потеряв, впрочем, всякий интерес к нему, — может потому, что там снова была только ночь да звезды, — кивнул на початую бутылку водки:

— Хотите?

— Нет, перед сном остерегаюсь.

Плеснул он совсем немного, подержал на весу стакан, будто сам и удивляясь, к чему он ему, выпил, вяло захрустел свежим огурцом; движения у него были теперь замедленные, какие-то равнодушные, отдельной напряженной жизнью жили его глаза — то ли черные, то ли карие, но такой сгущенности, что опять же получалось — черные, беспокойно, тревожно блестящие в синеватом разливе белков. Да и во всем облике его — при могучих плечах и шее, при всей его очевидной физической силе — тоже было что-то беспокойное, нервное, глубоко запрятанное и рвущееся наружу. Впечатление такое создавали, вероятно, его жестко сведенные губы, нос с горбинкой и с тонко вырезанными ноздрями, а поболее всего, конечно, — брови, широко отставленные одна от другой и черными всплесками-молниями откинутые чуть ли не до ушей. Рукава его серой с расстегнутым воротом рубахи были закатаны до локтей, на левой, безвольно лежавшей на столике руке, повыше кисти, синела наколка: в круге, с расходящимися наподобие северного сияния лучами, инициалы — Н. Л. — Николай Лазарев, как коротко, войдя под вечер в купе, представился он.

— Двадцать лет тут прожил — на кордоне, в лесничестве, — объяснил вдруг он. — Выскочил, бегаю, а кого ищу, чего ищу — не знаю. Смешно.

— Ничего смешного, — безо всякого умысла вызвать на разговор, на откровение, возразил я. — Родные места — вполне естественное чувство.

— Не то, я не здесь родился. — Лазарев помолчал, бросил быстрый, будто испытывающий взгляд, но мне еще почудились в нем и какая-то растерянность, замешательство. — Чужому только и скажешь. Задела тут меня одна. Да так задела — по живому. С того отсюда и подался: выходу не было. — Лазарев сумрачно усмехнулся. — Сам, понимаете, не опомнюсь. Вроде и не со мной это! Не хвастаю — за-ради правды, бабенок у меня всяких было да перебывало. Хвастать тут нечего. К слову сказать, кто таким делом хвастает, я тому первый бы поганым топором языки отрубал. Не позорь человека! У меня что бы с кем ни было, при людях встречу — бровью не поведу. Что было — все в лесу осталось. И обижать — сроду ни одной не обижал. На девок не зарился, никого не понуждал. Ну, а уж если сама на это идет — она еще и глазом моргнуть не успела, и знака не подала, а я уже чую. Как вон зверь какой — нюхом, что ли. Ни разу, говорю, не ошибся. Вся обида на меня только и была, когда отходил от них вовремя. У тебя, мол, семья, дети, и у меня семья, дети, будет, а то свыкнемся да дров наломаем. Моя-то, наверно, догадывалась, но ничем не выказывала. Может, оттого, что понимала: на нее одну — больно уж много меня, цельного-то! Причем жили и живем так, что никто слова худого не скажет. Про ребятишек же — трое их у меня — про этих и толковать нечего. Я для них и защитник, и добытчик, и отец, и брат — все вместе. Домой приду — на шаг не отпустят!

Лазарев снова помолчал, самой паузой как бы подчеркивая, разграничивая: семья — это семья, а тут другое, и путать нечего, — искоса зыркнул черным цыганским глазом, будто проверяя, не смеюсь ли, слушаю ли? Я не смеялся — слушал.