Николай Почивалин - Вечерняя книга

— Вот послушай: полезла мама в погреб, сидит там и плачет. Насолила капусты, а есть некому. Сестра на окопах. Братья на фронте. Смешно, да?..

Закосили холодные, с белыми мухами дожди; под стать погоде было и настроение — война подкатилась к Подмосковью, и тем необъяснимей, почему позвонивший по телефону Саша Гаврилов говорил больно уж весело, бодро:

— Привет, привет, как ты там?.. Подойти можешь? Ну давай тогда — спустись с Олимпа.

До горкома комсомола — улицу перейти, через пять минут я уже был там.

Алексей Власов, второй секретарь, сидел за столом, как-то растерянно теребя пятерней густые курчавые волосы; Гаврилов, оживленно жестикулируя, шел к окну, и, когда оглянулся, я ахнул: он был все в той же защитной гимнастерке, но через плечо, наискосок, коричнево блестел ремень портупеи, на петлицах малиновой эмалью сияло по шпале.

— Добился?!

— И так задержался! Еду, дружище, еду, — довольно подтвердил Гаврилов; на какой-то короткий миг он вдруг показался мне старше, чем обычно, и словно бы уже отдаленным от нас. — Так что давайте прощаться: пора мне.

Мы молча присели — на дорогу, встали, неловко затоптавшись. И в этом взрослее нас, Саша обнял огорченного, молчаливого Алексея, потом в его бритый, ложбинкой разделенный подбородок ткнулся я, косточки у меня хрустнули.

— Ну, будьте здоровы! — Приподнято-возбужденный голос Саши чуть дрогнул, и он сказал так, будто знал, что никогда не вернется к нам: — Не забывайте нас тут, ребята…

…Парочка на углу все-таки не задохнулась, не рухнула замертво, благополучно, обнявшись, удалилась. Освещенных окон в доме напротив стало еще меньше: на голубовато-мраморной, под луной, стене золотилось пять-шесть беспорядочно раскиданных квадратов. Сама луна откатилась вправо, собираясь вот-вот прилечь на крышу; утих, угомонился говорун ручеек, затянутый на ночь тонкой серебряной фольгой. И вместе с этими постепенными изменениями происходило и мое постепенное возвращение издалека — все четко, с жестковатой прямотой и последовательностью вставало по своим привычным, нынешним местам.

Портрет Саши Гаврилова — переснятая и увеличенная фотография, окантованная металлической рамкой, — висит в горкоме комсомола, под ним указано: «Пал смертью храбрых в боях под Москвой». Изредка бывая здесь, я всякий раз непроизвольно отсчитываю: Саша был старше меня на четыре года, теперь я старше его на двадцать — на двадцать пять — на тридцать лет… Никогда, кстати, прежде не замечал, что у него большие, как-то наивно-трогательно оттопыренные уши, — когда тебе самому за пятьдесят, ребячьи черты у молодых обнаруживаешь легко. Никто, конечно, из нынешних ребят в горкоме комсомола не знает Сашу — этот портрет-фотография появился здесь по нашему совместному с Алексеем Власовым совету.

Алексей — так, по имени, как и он меня, мы называем друг друга лишь тогда, когда остаемся вдвоем, — Алексей Николаевич работает заместителем председателя облисполкома. К моей острой зависти, он по-прежнему сухощав, подтянут, скор на ногу, все так же взлетают при движении его пышные с проседью волосы. Да и в характере его, в манере держаться и работать сохранилось что-то от нашей неистребимой комсомольской закваски: по всей области известно его пристрастие проводить всякие оперативки-летучки или рано, до работы, или поздно, после рабочего дня; он мастер по части организации не обозначенных в календарях праздников, вроде проводов зимы и встречи весны, ярмарок, в его полированно-руководящем кабинете всегда людно. И все это при том, что ведает он такими сложными вопросами, как автотранспорт, торговля, охрана общественного порядка… Видимся мы редко, не всегда при встрече вслух вспоминаем Сашу Гаврилова, но никогда не забываем его про себя. Бесконечный список тех, невернувшихся парней, за которых нынешние комсомольцы встают на трудовые вахты, для нас начинается с Саши Гаврилова, вожака нашей юности. Неизбывно — как горячие угли под пеплом отгоревшего костра — живет горечь, что его нет; чище, выше, яснее на душе от сознания того, что он был.

— Всю квартиру выстудил, — прикрывая изнутри застекленную дверь балкона, выговаривает жена, укоризненно качает головой.

Глаза у нее все такие же лучистые, только сбежались под ними мелкие морщинки, только поглядывают они через линзы очков. Я вхожу, очень хочу рассказать ей, где я сейчас был, откуда вернулся, и, как чаще всего случается, молчу: боюсь что-то растерять, утратить из своих видений, тороплюсь записать что-то самое главное. Хотя и сам пока не знаю, что это такое, о чем. Может быть, о внезапном, почти физическом ощущении стремительного могучего полета времени с его великодушным даром: старя тело, оставлять молодым сердце? Или о том, что у каждого поколения есть свои лунные голубые города, которые одни преждевременно покидают по необходимости, по армейской тревоге, другие — по нетерпеливости молодости? Или — о том, наконец, что, уходя потихоньку, мы все равно остаемся жить на прекрасной и единственной земле нашей — делами своими, детьми своими, памятью о нас?..