Николай Почивалин - Вечерняя книга

— Боялся. — Новичков не выгораживал себя, не щадил. — Всю жизнь боялся.

— Вы знали, что вас судили заочно.

— Нет. Догадывался, конечно.

— Что вас приговорили к десяти годам?

— Боже мой! Если б я знал! — Седая голова Новичкова упала еще ниже; прижав руки к щекам, он раскачивался, как при зубной боли. — Да ведь это в тысячу раз лучше… Чем так!

— Лучше, — жестко, сурово подтвердил подполковник.

Шевеля клочкастыми бровями, Гафуров все так же напряженно слушал, удлиняя ухо ладонью; Иван Акимович часто и мелко поглаживал на темени реденькие пегие волосы. В просторной кухне-прихожей было тепло, вкусно пахло пирогами с капустой; на стене звонко, беспечно постукивали ходики. В тишине мне почудилось, скрипнула дверь, что-то там, за ней, как будто упало и одновременно безучастно, равнодушно прозвучал голос Новичкова:

— Одеваться?

— Зачем? — удивился подполковник и все понял. — Ах, вон вы о чем!.. Срок действия приговора истек в сорок первом году. По существующему законодательству с тех пор вы неподсудны. Так что можете считать себя свободным.

Меж растопыренных прижатых к щекам пальцев Новичкова брызнули слезы; ткнувшись лицом в клеенку стола, он заплакал, острые, обтянутые синим шелком лопатки его тряслись, вздрагивали.

У меня по коже ползли мурашки. Гафуров, отняв от уха руку, кивал; стесненно покряхтывал, ерзая на табуретке, Иван Акимович. Подполковник потер свой двойной подбородок, поднялся, взял фуражку.

— Пойдемте, товарищи.

Вдогонку, уже за дверью, хлестнул по нервам полный ужаса и тоски женский крик.

Позади осталась окраина поселка, распахнулся снеговой простор полей, а мы все еще молчали.

— Ну вот, теперь и на покой пора, — не оборачиваясь, сухо, серьезно, чуть разве иронически сказал Гафуров. — Все мои дела закончены.

— Задымить-то можно? — спросил Иван Акимович и, не дожидаясь ответа, нетерпеливо выдернул из пачки белый гвоздик «Байкала».

Я, как, наверно, и подполковник, молчал, пока и не пытаясь разобраться в нахлынувших противоречивых ощущениях, не умея примирить чувство и разум. Было и жаль седого, уткнувшегося в клеенку человека с ходуном ходящими лопатками, и, снимая жалость, остро, тонко, как иглой, покалывала, ожесточая, мысль о том, что на его же совести чудовищное, двойное убийство, и, как бы там ни было, — неотмщенное, ненаказанное. Даже одно и то же исходное обстоятельство и то оборачивалось противоположными доводами: тех, матери и дочери, нет, а он жив. Но тех нет давно, так давно, что они уже — как некая абстракция, а он — вот он, измученный и раздавленный…

Месяца три-четыре спустя ставший уже полковником начальник отдела уголовного розыска позвонил мне снова:

— Вот вы говорили тогда, что Новичков остался ненаказанным… Что, не говорили? Ну, не говорили, так думали! Хочу сообщить: мы тогда написали куда нужно. Долг. И получили ответ. — Голос полковника набирал холодную силу. — Из партии его исключили — за обман. Убийцам не место в нашей партии. Педагогической деятельностью заниматься ему запретили. Хотя до пенсии год оставался. И последнее: семья от него отказалась. По-моему, пострашнее любого приговора, а?..

…Книжки про милицию я теперь не сочиняю, не переиздаю и прежней. А то обязательно бы написал, дополнил бы ее рассказом о том, что всякий, поднявший руку на ближнего своего, не минует наказания. Рано или поздно, так или иначе суд или сама наша жизнь тяжко покарают его.

В двух нижних этажах этого внушительного здания было студенческое общежитие, как все общежития шумное и людное, в длинных коридорах которого вас запросто могли ткнуть в живот сковородкой с жареной картошкой. На третьем этаже, тихом, степенном, жили преподаватели, кандидаты и доктора наук, и впервые попавшему туда человеку было странно, что за массивными дверями с табличками фамилиями по обе стороны широкого коридора находились не служебные кабинеты, а отличные квартиры с такими высоченными потолками, каких теперь в обычных домах не увидишь.

В одну из таких квартир и поднимался я однажды с ее владельцем, доктором и профессором Олегом Николаевичем Полетаевым, могучим белогривым стариком с голубыми глазами, то по-детски наивными, кроткими, то яростно гневными при спорах, великим знатоком отечественной словесности.

Мы вышли к последнему маршу лестницы — по ней медленно взбиралась пожилая женщина с авоськой, — профессор попросил:

— Подождите, пожалуйста. — И каким-то свистящим шепотом выругался: — Ползет как вошь серая!

Я рассмеялся: убийственное сравнение, в общем-то, имело основание — на женщине был сероватый льняной костюм, под тот же тон подходили ее седые, коротко обрезанные волосы, — но уж очень жестоко это было по отношению к старому человеку и совершенно непохоже на благовоспитанного, респектабельного профессора.

— Что это вы ее так, Олег Николаич?

— Да ну ее! — Профессор взмахнул крупной холеной рукой. — Говорить не хочется.

Он провел меня в свой кабинет, удалился варить непременный кофе. Не впервые бывая у него, я всякий раз намереваюсь хотя мельком, взглядом пройтись по всем рядам и секциям огромных книжных стеллажей и всякий раз простаиваю у первой же секции, к которой подхожу. Тут много диковинок, да и не найти, по-моему, увлекательнее занятия, чем перебирать, разглядывать книги. Одной — точно такой, какая и у тебя есть и того же издания, — улыбнешься, как привет от ее родной сестрицы передашь; другую снимешь с полки, поставишь и возьмешь снова, остро завидуя, что у тебя-то ее нет; третью — в прочнейшей кожаной обложке, от времени порыжевшей, — берешь благоговейно, прочитываешь на титуле, что сочинение «дозволено ценсурою», и, вдыхая непередаваемый запах старинной бумаги, кожи, самих веков, так же благоговейно прикидываешь: тебя не было, деда и прадеда не было, а она уже существовала, была, жила своей особой жизнью. Кто ее набирал, укладывая на верстатку тяжелые свинцовые литеры, кто печатал, снимая со станка краской и керосином отдающие листы, кто золотил ее зеркальный срез, чьи, наконец, руки и ручки шелестели ее страницами? О, да сколько же может рассказать старая книга и о скольком умолчит она! Не говоря уже о таком простейшем чуде, когда, открыв томик наугад, выхватив строфу-другую, вдруг наяву слышишь живой, темпераментный, с легкой картавинкой голос великого певца!

— Ну-с, спускайтесь на грешную землю, — окликнул профессор. — Кофе нужно пить горячий.

Он сидел в глубоком кресле — прямой, благообразный, фарфоровая чашечка в его красивых крупных руках казалась наперстком; на мои шутливые слова о том, что новых книг можно не писать — человечеству вполне достанет тех, что есть, — энергично возразил.